Дневник провинциальной дамы - Э. М. Делафилд

Перебираюсь с вокзала Ватерлоо на Викторию[155], в такси достаю паспорт, чтобы держать его Наготове, потом решаю убрать обратно в несессер. (Доктор Джонсон снова напоминает о себе, но я не обращаю на него внимания.) С ужасом наблюдаю, как ветер неистово раскачивает деревья на Гровенор-Гарденс[156].

Меняю английские деньги на французские на вокзале Виктория, но высокомерный молодой человек в маленьком киоске отказывается выдавать купюры меньше сотни франков. Я спрашиваю, как этим расплачиваться, например, с носильщиком, но высокомерный молодой человек непреклонен. В конце концов мне на помощь приходит расторопный джентльмен в синей с золотым униформе и с нашивкой «Дин энд Доусон». Он волшебным образом обеспечивает меня разменными монетами, спрашивает, забронировала ли я место, провожает меня к нему и говорит, что он представитель самого известного туристического бюро в Лондоне. Я искренне заверяю его, что никогда не обращусь ни в какое другое бюро, и мы расстаемся друзьями. Делаю на багажной бирке пометку о том, что было бы абсолютно правильно написать в «Дин энд Доусон» о том, какой у них замечательный сотрудник, но вряд ли это сделаю.

Всю дорогу до Фолкстоуна[157] гляжу из окна поезда на то, как ветер гнет к земле довольно высокие деревья. Слова Кухарки отзываются в душе самым неприятным образом. Перебираю в уме все полученные советы и не могу решить: то ли сразу отправиться в Дамский Салон, снять шляпку и Лечь Совершенно Неподвижно (предложение Мадемуазель), то ли Во Что Бы То Ни Стало Оставаться на Свежем Воздухе и Думать о Чем-нибудь Отвлеченном (совет на открытке от тетушки Гертруды). Выбор делать не приходится: спустя пять минут после посадки в Дамском Салоне уже нет ни одного свободного места, и все дамы сняли шляпки и Лежат Совершенно Неподвижно.

Возвращаюсь на палубу, сажусь на чемодан и решаю Подумать о Чем-нибудь Отвлеченном. Школьный учитель и его жена, едущие в Булонь на каникулы, разговаривают через мою голову о курсах при университете и, кажется, совсем не подвержены влиянию стихий. Достаю «Джейн Эйр» из кармана: отчасти в слабой надежде произвести на них впечатление, отчасти – чтобы отвлечься, – но вспоминаю кузину Мод и вынуждена признать, что она, пожалуй, была права. И совет насчет стихов – дельный. Не могу думать ни о чем другом, кроме какого-то необычайно промозглого холода. Учитель неожиданно спрашивает: «У вас ведь все хорошо?», и я отвечаю, что да. Он смеется ободряющим учительским смехом и начинает рассказывать про Маттерхорн[158]. Не помню, с чего вдруг начинаю мысленно повторять любопытный и выдающийся образчик аллитерационной поэзии, запавший в память со школьной поры. (NB. Смутно понимаю, почему умирающему вспоминаются эпизоды из раннего детства.)

Добираюсь до строчек:

Ведут воеводы войско вперед.

Гаубиц грохот, гибель грядет…[159] —

и стихии разом берут надо мной верх. Смутно слышу, как учитель командует кому-то: «Расступитесь, даме плохо…» – и повторяет это требование всякий раз, как я вынужденно покидаю свое место на чемодане. В перерывах то более, то менее воодушевленно сражаюсь с аллитерационным стихом и сдаюсь только на строчке «Снова сияет сознания свет…», которая кажется правдоподобной.

Наконец прибываем в Булонь. Нахожу свое место в поезде, выслушиваю противоречивые ответы на свой вопрос, нужно или нет пересаживаться в Париже на другой поезд, оставляю эту загадку на потом, а также требую – и получаю – бокальчик бренди, который восстанавливает мои силы.

18 июля в Сент-Агате. Дорога полна странностей, но меня всегда поражает огромное несоответствие между путешествиями в реальной жизни и их описанием в литературе. С трудом припоминаются единичные произведения о железнодорожных поездках, в которых нет (а) случайной встречи двух представителей противоположного пола, между которыми возникает тесная эмоциональная связь; (б) обезображенного трупа, обстоятельства обнаружения которого требуют срочного расследования; (в) побега влюбленных, уже связанных брачными узами с кем-то другим, и последующего краха любовных иллюзий или торжественного воссоединения супругов.

Ничто из вышеперечисленного не оживляет моих передвижений по железной дороге, однако ночь все-таки не обходится без инцидента.

Вагон второго класса полон, и, увы, я не успеваю занять угловое место. Напротив сидят молодой американец и пожилая французская пара с разговорчивым приятелем в синем берете, который обрезает ногти перочинным ножиком и рассказывает о положении дел в виноторговой отрасли.

По одну сторону от меня расположилась старомодная дама в черном, а по другую – двое ее сыновей, которых зовут Гугуст и Деде. (Деде с виду лет пятнадцать, но он в гольфах, что я считаю неправильным, хотя надо учитывать, что на материке своя мода.)

Около одиннадцати все погружаются в молчание, кроме синего берета, который теперь рассуждает о теннисистах-чемпионах, и ему явно есть что сказать на эту тему. Молодой американец смущается при упоминании соотечественников, но ему явно не хватает знания французского, чтобы вникнуть в рассказ синего берета.

Все мы, кроме неутомимого синего берета, глотающего колбасные рулетики, по одному впадаем в дремотное состояние, но тут поезд останавливается на станции и из коридора слышатся обрывки спора: какой-то пассажир возмущается, что его не пускают в вагон с крупной собакой. В ответ слышится мужской голос, настойчиво повторяющий: «Un chien n’est pas une personne»[160], и хор голосов в его поддержку: «Mais non, un chien n’est pas une personne»[161].

Засыпаю, и довольно не скоро просыпаюсь от того же возмущенного голоса в коридоре: «Mais voyons – N’est pas qu’un chien n’est pas une personne?»[162]

Вопрос все еще решается, когда я снова засыпаю. Утром из коридора ничего не слышно, и я тщетно размышляю над тем, остался хозяин с псом на станции или они едут вдвоем в отдельном вагоне. Отстояв длинную очередь, кое-как умываюсь в специальном, очень грязном закутке. К своему огорчению, узнаю, что завтрака не будет до Авиньона. Известие вызывает у молодого американца глубокую тревогу, и он заявляет, что не знает, как на французском будет «грейпфрут». Я тоже не знаю, но уверена, что это слово ему не понадобится.

Поезд опаздывает, и в Авиньон мы прибываем около десяти. Молодой американец в панике уверяет меня, что, если он выйдет из поезда, тот уедет без него. Такое уже случалось с ним раньше в Давенпорте, штат Айова. Во избежание подобной катастрофы предлагаю принести ему чашку кофе и две булочки и успешно это делаю, предварительно позаботившись о собственных нуждах. Настроение у всех улучшается, и Гугуст объявляет, что он намерен побриться. Его матушка ахает и восклицает: «Mais c’est fou!»[163], с чем лично я согласна. Все остальные (кроме