Женское время, или Война полов - Эдуард Тополь

От стука кирзовых солдатских сапог железное корыто с грохотом рухнуло на пол.

— Японский бог! — выругался старший над солдатами, прыщавый и рыжий сержант-верзила лет двадцати. И повернулся к матери, вскинувшейся с пола над спящими вповалку детьми, как курица над цыплятами. — Как фамилия?

— Бешметова.

— Сколько детей?

— Восемь.

— Одевай их и — на площадь! С собой ничего не брать, кроме теплой одежды!

— Зачем? Что случилось? Опять немцы?

— Там скажут! Быстрей! Не разговаривать!

Мать стала одевать сонных детей. Айна, самая младшая, двухлетняя, заревела, старшие братья и Зара, полуодетые, все не могли проснуться и валились на пол поспать, а русские солдаты — трое их было, молодые, по восемнадцать — двадцать лет — быстро рыскнули по кухне, по полкам и казанам, но всего-то нашли, что кусок хлеба в тряпице, мешок отрубей и бидон с жидкой сметаной. Один из солдат зачерпнул сметану кружкой, начал пить, да сплюнул, возмутился:

— Это сметана? Вода! Чем ты корову кормишь?

— Воздухом, — сказала мать.

Сержант, оглядев сонных детей и нищету в доме, с досадой выругался еще раз и спросил у матери:

— Деньги-то есть?

— Откуда? — ответила мать с вызовом.

— А где твой муж?

— Это я у вас должна спросить. Как ушел с вами в сорок втором на фронт, так и нет. Ни письма, ничего. Где мой муж? А?

— Ладно, мать. Не выступай. — Сержант вдруг достал из кармана красную десятку с портретом Ленина. — Держи.

— Это зачем? — удивилась мать.

— Возьми, пригодится. Выселяют вас, татар.

— Как это — выселяют? Куда?

— Не знаю. В Сибирь, наверно.

— О Аллах! За что?

— Не кричи, мать. Мы ничего не знаем, мы приказ выполняем. Одевайтесь, и пошли. Деньги бери, пока я добрый! — Сержант, уже, возможно, жалея о своей слабости, грубо сунул деньги матери в карман и тут же повернулся к шестилетней Заре: — Эй! Куклу оставь! Никакие вещи не брать, кроме одежи! Дай сюда!

Прижав к себе единственную куклу, которую отец сшил ей из лоскутов еще до войны, Зара застыла на месте, в ужасе глядя на высокого сержанта своими черными, как крымская вишня, глазами. Она не помнила отца, ей было только три года, когда он ушел на фронт, но она помнила его руку, которая все гладила и гладила ее по голове в последний день. У отца была такая теплая и добрая рука! А теперь — эта рыжая, конопатая, с черными ногтями рука русского сержанта тянется к ней, чтобы отнять куклу, сшитую отцом.

Зара и сама изумилась той странной пружинной силе, которая вдруг свела ее тело в единый мускул, готовый к броску, прыжку, укусу.

Но и сержант увидел ее личико — плоское круглое личико, побелевшие от злости скулки и узкие гневные глаза. И нечто неясное ему самому, какой-то атавистический и сохранившийся, наверно, только в генах страх русских перед татарами удержал его руку в полуметре от девочки, как в последнюю секунду даже не страх, а инстинкт самосохранения удерживает нас от приближения к маленькому, но ядовитому зверьку.

— Оставь куклу! — по-татарски приказала мать Заре.

Но Зара и матери не подчинилась, а вдруг рванулась сквозь выбитую дверь наружу и через двор — стремглав, мимо дождевой бочки — к распахнутой калитке, а за калиткой — через поле, в овраг, к пещерам. Почти три года все жители деревни прятались в тех пещерах от бомбежек — сначала немецких, когда немцы брали Крым, а потом от русских, когда красные наступали.

Зара бежала к «своей» пещере, прижимая к груди тряпичную куклу и быстро колотя полотняную юбку темными босыми ногами. И не знала, что за ее спиной один из солдат сдуру вскинул автомат, прицелился. Но — Аллах велик! — Рахмет бросился солдату в ноги, подшиб его под колени, а сержант еще врезал этому солдату по уху и выругал его матерно.

Зара спрыгнула в пещеру. Ее семья и семья дяди Игната, их русского соседа, провели тут столько дней и ночей, что эти пещеры-катакомбы, цепью уходящие далеко-далеко в глубь горы Шай-Даг, стали для Зары как второй дом. Говорят, что по ним можно выйти даже к вершине Шай-Дага и крепости Тохтамыш-хана на другой ее стороне. Но Зара не может убежать туда, оставив мать и братьев. А потому… Не боясь темноты, она пробежала в угол первой пещеры и торопливо, как зверек, подрыла там руками песок, старую листву и землю. Здесь, меж камней, была маленькая щель, и в этом тайнике, в картонной коробке из-под папирос «Казбек», Зара прятала свои сокровища: нитку стеклянных бус, шесть довоенных фантиков от конфет, алую ленточку и круглую плоскую железку, которую мать нашла под кошмой умершей бабушки. За несколько минут до смерти бабушка вдруг приподнялась на кошме, хотела что-то сказать и все совала руку под кошму, но ни говорить, ни достать что-то из-под кошмы у нее не было сил, она отпала головой на пол и скончалась. А потом мать нашла под бабушкиной кошмой эту железку. На одной ее стороне было тиснение в виде крестика с петелькой вместо верхней черточки, а на другой — четырехугольная ямка. «Брошка поломанная», — сказала мать и отдала ее Заре, все равно за такую ерунду на рынке и стакана семечек не получишь.

Теперь, поцеловав свою тряпичную куклу, Зара уложила ее в тайник рядом с коробкой «Казбека» и стала засыпать жухлой листвой и песком. Но кукла не помещалась в тайнике, и тогда Зара вытащила из щели папиросную коробку, сунула ее в широкий карман своей юбки, а куклу уложила в тайник так, чтобы ничто ее не давило. Потом наспех укрыла сухими листьями, засыпала песком и сровняла этот холмик с землей. Теперь ни русские, ни немцы не найдут эту куклу. Зара вылезла из пещеры и пошла к матери, братьям и сестрам, которых солдаты вели к центру деревни, к площади.

Слез не было в ее узких глазах.

Сиреневый рассветный туман стелился с моря через Конское ущелье. Над трубами опустевших домишек курились последние дымы. Смешиваясь с запахами горных трав и цветов и прихватив дымы остывающих татарских тандымов, морской туман медленно стекал дальше — в Селимскую долину, где за день настаивался и подсыхал в лучах крымского солнца. То был пьянящий и воистину волшебный настой. По утрам ни война, ни бомбежки не могли уничтожить или расщепить этот букет запахов, настоявшийся тут за века. Говорят, что от него татарские мальчики и девочки взрослеют не в 14–16 лет, как русские на севере, а куда раньше — в девять и даже в восемь лет! И у взрослых мужчин, говорят, силы так прибавляются, что раньше, в старое время, каждый татарин имел по пять-шесть жен, а то и настоящий гарем. Но с тех пор как царица Екатерина пришла сюда с войсками, говорила когда-то бабушка, к этому волшебному крымскому запаху все время примешивается вонь пороховой гари, трупов и войн, и сила татар почти исчезла.

Вот и сейчас сквозь сиренево-пряный туман то там, то здесь слышались лишь бессильные татарские проклятия, вскрики и плач. И конечно, русская матерщина, это солдаты вели к площади всех татар их села: детей, женщин, стариков и старух.

Русские и украинские соседи, которых в селе было девять семей, молча смотрели им вслед, стоя у своих домов и заборов.

— Именем Советского правительства!.. За измену родине и сотрудничество с немецко-фашистскими оккупантами… — Хриплый, как у всех курильщиков, голос офицера, оглашавшего Указ Верховного Главнокомандующего, терял силу после каждых нескольких слов. И вся площадь, все тридцать татарских семей, происшедших от одного корня, прапрапрадеда Бешмета, замерла, слушая короткие страшные фразы: — Все без исключения крымские татары!.. Независимо от возраста и физического состояния!.. Приговариваются к выселению из Крыма и вечной ссылке!.. Без права сохранения имущества… С полным поражением гражданских прав… Па-а-астроиться в колонну! Малолетних детей — на подводы!

И еще не остыли в воздухе эти слова, еще только первый татарский ребенок уселся в телегу, как все остальные жители села, опережая друг друга, ринулись в опустевшие татарские дома и на глазах выселяемых стали тащить оттуда все, что можно, — одеяла, посуду, мебель…

Зара стояла возле матери, одной рукой держалась за подол материнской юбки, а другой сжимала в кармане тяжелую бабушкину брошку, выскользнувшую из папиросной коробки. Ей казалось, что эта брошка греет ей ладонь и наполняет руку какой-то теплой силой.

Тут мать подняла ее на руки и посадила в телегу к другим детям. Когда телега покатила по улице, Зара увидела дядю Игната, их соседа. Прихрамывая на свою ногу-культю, он выносил из их дома железное корыто, бидон со сметаной и мешок с отрубями. Но потащил это все не к себе домой, а к подводе, на которой сидели Зара и другие дети.

— Назад! — закричал ему рыжий верзила-сержант.

Дядя Игнат, не слушая, продолжал идти к татарским детям с корытом и мешком под мышкой и бидоном в правой руке.

— Стой! Стрелять буду! — Сержант вскинул свой ППШ.