Состояние Российской Империи - Жак Маржерет

как Романовичи, Нагие и другие, зная цель, к которой стремился сказанный Борис, пытались всеми средствами избавить ребенка от опасности, в которой он находился. И я считаю и полагаю, что всякий согласится с тем, что не было никакого иного средства, кроме как подменить его и подставить на его место другого, а его воспитать тайно, пока время не переменит или вовсе не смешает замыслы указанного Бориса Федоровича. Что они и проделали, и столь хорошо, что никто кроме соучастников ничего не узнал. Он был воспитан тайно, после смерти брата (поскольку я считаю Императора Федора таковым), когда сказанный Борис Федорович был избран Императором, он был отправлен с этим вышеупомянутым Расстригой в Польшу, в монашеской одежде, чтобы его провели через границы России. Как считают, /f. 48 v./ прибыв туда, он стал служить одному польскому вельможе по имени Вишневецкий[328], зятю палатина Сандомирского; затем перешел на службу к сказанному палатину и открылся ему. Тот доставил его к польскому двору, где он получил некую небольшую помощь. Вышесказанное послужит для ответа и подтвердит, что в Угличе был умерщвлен не он, но подставленный на его место.

Касательно того, кого они называют Расстригой, то совершенно достоверно, что спустя немного времени после избрания Бориса Федоровича объявился один монах, бежавший из монастыря, где он жил, прозываемый Расстригой, по имени Гришка Отрепьев, который прежде был секретарем патриарха и бежал в Польшу. Именно с тех пор Борис начал подозревать, в чем было дело: как можно убедиться из его жизни. Чтобы ответить на это, скажу, что достоверно известно, что в монашеской одежде бежали двое, именно, этот Расстрига и другой, до сих пор совершенно безымянный. Ибо правивший тогда Император Борис послал ко всем границам гонцов с беспрекословным приказом сторожить все переходы и задерживать всякого, не пропуская даже тех, у кого есть паспорт. Потому что (так говорилось в письменном приказе указанного Бориса, как я узнал) два предателя Империи бежали в Польшу; и эти дороги были перекрыты таким образом, что в течение трех или четырех месяцев никто не мог ни въехать, ни выехать из одного города в другой из-за Застав, то /f. 49/ есть своего рода стражи, охранявшей дороги, которую ставят только во время морового поветрия[329].

Кроме того, совершенно бесспорно и достоверно то, что указанному Расстриге было от тридцати пяти до тридцати восьми лет, в то время как указанному Димитрию, когда он вернулся в Россию, могло быть только от двадцати трех до двадцати четырех лет. Потом он [Димитрий] привел его [Расстригу] в Россию, и всякий, кто хотел, видел его; еще живы его братья, имеющие земли под городом Галичем. Этого Расстригу знали до бегства как человека дерзкого, приверженного к пьянству, за каковую дерзость он и был указанным Димитрием удален в Ярославль, за двести тридцать верст от Москвы, где есть дом Английской компании. И тот, кто там жил, когда указанный Димитрий был убит, мне ручался, что даже тогда, когда пришли известия об убиении указанного Димитрия и об избрании Василия Шуйского Императором, сей Расстрига уверял его в том, что указанный Димитрий был истинным сыном Императора Иоанна Васильевича и что он выводил его из России. Сие он подтверждал великими клятвами, уверяя, что невозможно отрицать, что он сам — Гришка Отрепьев, прозванный Расстригой, это его собственное признание, и немного найдется русских, которые думали бы иначе. Спустя некоторое время Василий Шуйский, избранный Императором, прислал за ним, но я не знаю, что с ним сталось. Этого довольно будет для приведенного возражения.

Что касается возражения, которое высказывают большинство /f. 49 v./ иностранцев, что он был Поляк или Трансильванец, самозванец сам по себе или воспитанный для этой цели, то они хотят доказать это тем, что он говорил по-русски не так чисто, как ему подобало, кроме того, не имел русских привычек, над которыми насмехался, соблюдал их религию только по форме и другими подобными доводами, так что, следовательно (говорят они), во всех его поступках и манерах чувствовался Поляк.

Итак, если бы он был Поляк, воспитанный с этой целью, то нужно было бы в конце концов знать кем; притом я не думаю, чтобы взяли ребенка с улицы, и скажу мимоходом, что среди пяти сотен не найдется и одного, способного исполнить то, за что он взялся в возрасте 23-24 лет. Но сверх того, какое соображение могло подвигнуть зачинщиков этой интриги предпринять такое дело, когда в России не сомневались в убийстве? Далее, Борис Федорович правил страной при большем благоденствии, чем любой из его предшественников, народ почитал и боялся его, как только возможно; притом мать названного Димитрия и многочисленные родственники были живы и могли засвидетельствовать, кто он. И если бы так было, то по всей вероятности такой замысел был бы осуществлен с согласия Короля Польши и Штатов, ибо совершенно невероятно без ведома Короля предпринять дело, имеющее столь значительные последствия, весь урон от которого, если оно не удастся, падет на Польшу в виде большой войны в невыгодное время. Но если бы так было, /f. 50/ то война не была бы начата с 4000 человек, и сказанный Димитрий имел бы, как я полагаю, нескольких советников и благородных людей из польских вельмож, отряженных Королем, чтобы быть ему советниками в этой войне. Далее, я считаю, что они помогли бы ему деньгами; также неправдоподобно, [в таком случае], что, когда он снял осаду Новгорода Северского, его покинули бы большинство Поляков, как мы упомянули выше, тем более, что он удерживал уже около пятнадцати городов и замков, а его армия крепла с каждым днем. И, как мне кажется, было бы наивно поверить предположению, что это самозванец, который предпринял все самостоятельно. Имея всего лишь 20 или 21 год от роду, ко времени, когда он объявился, [ему бы пришлось] заранее, в продолжение долгих лет учиться с этой целью русскому языку, даже читать и писать по-русски, притом что можно спросить, где бы он мог его выучить, потому что, как я полагаю, он внятно и разумно отвечал на каждый заданный вопрос, когда он объявился; ибо Россия — это не свободная страна, куда можно отправиться обучаться языку и разузнать о том-то и о том-то, а затем уехать; так как сверх того, что она недоступна, как мы уже упомянули, все вещи там столь секретны, что весьма трудно узнать правду о том, чего не видел собственными глазами. Итак, мне кажется неправдоподобным, что он смог бы