Самый жестокий месяц - Луиз Пенни

– Дело в том, – продолжала Николь, явно не понимая, какое производит впечатление, – что если уж он это начал, то пусть и заканчивает.

– Что? Это у нас такое новое правило? – спросил Бовуар. – Тут у нас не школьный двор, а это не дебаты. Вы будете исполнять приказания.

– Прекрасно. Сэр.

Николь направилась к своему столу, намеренно не обращая внимания на попытку Лемье перехватить ее взгляд и изобразить извиняющуюся улыбку.

Они ушли, техники занялись работой в другой части комнаты, и Николь вытащила свой сотовый. Он вибрировал на протяжении всего заседания, а она могла только не реагировать на него. Иначе ее ждала бы катастрофа.

– Oui, allô, – сказала она и ничуть не удивилась, услышав знакомый голос.

– Ну что там происходит? – спросил голос.

Она рассказала, после чего на другом конце наступила пауза.

– Мне это не нравится. Почему Гамаш ушел без тебя? Может быть, ты что-то сделала не так? Рассердила его?

– Нет, конечно. Я даже назвала причину смерти. Все говорили, что это какое-то лекарственное средство, а я сказала, что ее испугали до смерти. Шеф согласился со мной и сказал об этом.

– Постой, ты указала на его ошибку в присутствии всей команды?

– Я сделала это очень мягко.

– А что я тебе говорил? Чему учил? Не выводить его из себя.

– Что? Значит, я должна просто соглашаться?

– На карту поставлено нечто большее, чем одно дело. Ты это знаешь. Смотри не напортачь там.

– Я уже устала это слушать.

– А я устал повторять.

На линии воцарилось молчание.

Арман Гамаш кивнул двум мужчинам, сидевшим за маленьким столиком перед бистро Оливье и наслаждавшимся ярким осенним солнцем. Будь такая возможность, квебекцы до глубокой осени засиживались бы на террасах, а весной выходили бы на них с первыми лучами солнца. Одетые в свитера и куртки, шапки и перчатки, они подставляли лицо солнцу.

Эти двое макали печенье в капучино и с удовольствием поедали его. Услышанная Гамашем часть разговора, происходившего между этими двумя, была очень похожа на обрывки слов, которые доносил до него ветер, когда они проходили мимо людей, стоящих на деревенском лугу со своими собаками.

Сегодня вся деревня пела одну и ту же песню, состоящую из одного-единственного слова.

Эфедра.

Гамаш остановился и уставился на агента Лемье, по лицу которого гуляла улыбка. Он явно радовался погожему весеннему дню.

– Ты это слышал? – спросил Гамаш.

Лемье наклонил голову, прислушался.

– Это дрозд?

Инспектор Бовуар отрицательно покачал головой.

– Послушай, пожалуйста, внимательнее, – сказал Гамаш.

Лемье замолчал и прислушался, закрыв глаза. Он услышал рев бегущей реки. Услышал птиц, хотя, вероятно, и не дроздов. Услышал разговоры людей. Услышал слово «эфедра».

Он открыл глаза и уставился на Гамаша.

– Эта парочка за столиком у бистро, вероятно, имеет какое-то отношение к убийству, – прошептал он.

Тут слово «эфедра» прозвучало еще раз. На сей раз оно донеслось откуда-то со стороны магазина месье Беливо.

– Агент, может быть, вы расскажете мне, как вы проводили свои вчерашние изыскания? – Гамаш смотрел на Лемье довольно жестким взглядом.

– Я ждал возвращения этой женщины-медиума, заметил на столе компьютер и поискал в Интернете.

– Воспользовались компьютером Габри.

– Да.

– А сайты, которые просматривали, потом закрыли? – спросил инспектор Бовуар.

– Уверен, что закрыл.

– Я бы никогда не стал пользоваться эфедрой – это слишком опасно, – говорил один из жителей деревни своему собеседнику. Они прошли мимо, чуть замедлив шаг, чтобы улыбнуться Гамашу, который приветственно приподнял шляпу. – Но я слышал, что Габри прежде пользовался этим средством. Или это был Оливье? И, откровенно говоря, две-три таблетки не помешали бы Мирне.

Гамаш снова надел шляпу и уставился на Лемье. Это был его самый жесткий взгляд. Отчасти требовательный, отчасти вопрошающий.

– Может быть, я там что-то не стер. Простите. Какой же я идиот! – Робер Лемье опустил голову и помотал ею. Он готов был затопать ногами. – Извините меня, сэр.

– Вы понимаете, что это значит? – спросил Бовуар.

– Да, сэр. Это значит, что все в деревне, а возможно, и в округе знают теперь, что нас интересует эфедра. У них хватит ума, чтобы понять причину нашего интереса.

– Это означает, что убийце известно то, что известно нам, и он определенно попытается избавиться от этих таблеток. Если уже не избавился, – сказал Гамаш. – Возможно, теперь это единственный округ во всем Квебеке, где нет эфедры.

Лемье запрокинул голову, так что его нос стал указывать в небеса.

– Извините. Вы правы. Мне этого и в голову не приходило.

– Ах вот как? Так подумайте хорошенько. Чем, по-вашему, мы здесь занимаемся? – прошипел Бовуар, стараясь не повышать голос, чтобы его не услышали другие. – Где-то здесь находится убийца. Кто-то из местных жителей не боится убивать. Вы знаете, что удерживает большинство людей от убийства? Страх. Страх быть пойманным. Мы здесь имеем дело с бесстрашным человеком. Это очень опасный человек, Лемье. А вы дали ему огромную фору.

Гамаш слушал с интересом, хотя и не соглашался. Страх может остановить некоторых людей от совершения убийства, но Гамаш точно знал, что именно страх заставляет многих людей идти на убийство. Именно страх лежит в основе всех других эмоций. Именно страх преображает и превращает другие эмоции в нечто отвратительное. Подобно алхимику, он может превратить день в ночь, радость в отчаяние. Раз укоренившись, страх способен затмевать солнце. А Гамаш знал, что может вырасти в темноте. И вот эти поросли он искал каждый день.

– Вы правы, абсолютно правы, – пробормотал Лемье. – Я сожалею.

Он посмотрел прямо в глаза Гамашу, и тот ответил ему суровым взглядом. Потом взгляд шефа чуть смягчился, и Лемье расслабился. Бребёф был прав. Намеренная утечка информации по эфедре разозлит их, а ты извиняйся изо всей мочи.

Все любят кающихся грешников, но никто не любит их больше Гамаша. А почему нет? После всех его прегрешений, после предъявления обвинений Арно и чуть ли не уничтожения Квебекской полиции, конечно же, великий Гамаш не может не любить кающихся грешников.

Лемье спросил себя, как бы обстояли дела, будь главой отдела по расследованию убийств не Гамаш, а он, Робер Лемье. Конечно, сразу этого не случится. Но Бребёфу придется его вознаградить. И он будет быстро продвигаться вверх по служебной лестнице. Когда это закончится, он пойдет вверх.

– Осторожнее, – тихо сказал Гамаш, и на мгновение Лемье вдруг показалось, что испытующий взгляд шефа проникает ему под кожу.

«Неужели он знает?»

– Что вы хотите сказать? – спросил Лемье.

– Вы должны быть внимательнее, – ответил Гамаш, продолжая смотреть на него проницательным взглядом.

«Я не буду таким слабаком, как он, – подумал Лемье. – И моя карьера не остановится на звании старшего инспектора».

– Нам придется работать быстрее, – сказал Гамаш. – Инспектор, я хочу, чтобы вы и агент Лемье разделились и поговорили со всеми, кто был свидетелем убийства.

– А вы? – спросил Бовуар.

– Я побеседую с Жанной Шове.

Бовуар взял шефа под локоть и на несколько шагов увел в сторону от Лемье.

– Я должен пойти с вами, – сказал Бовуар.

– Чтобы поговорить с медиумом, Жан Ги? Зачем?

– Понимаете… – Бовуар посмотрел на старый дом Хадли и отвернулся. – Наверное, так будет лучше. Это ведь было не простое гадание по картам Таро и не говорящая доска, с которой развлекались моя мать и ее друзья. Жанна Шове – ведьма.

– Полагаешь, она напустит на меня злых духов?

Гамаш не улыбался, не высмеивал Бовуара. Ему и в самом деле интересно было знать.

– Я не верю в призраков, – сказал Бовуар. – Я думаю, их создают для определенных целей.

– Каких?

– Моя жена болтает об ангелах. Она хочет верить в ангелов-хранителей, потому что с этой верой ей не так страшно, не так одиноко.

– А духи зла – они тоже наши творения?

– Я так считаю. Их создают родители и церковь, чтобы мы боялись и делали то, что нам говорят.

– Значит, духи зла создают страх, а ангелы прогоняют его, – задумчиво произнес Гамаш.

– Я думаю, все это существует только в нашей голове, – сказал Бовуар. – Нам самим хочется в это верить. Мадлен Фавро верила в призраков, и они ее убили. Если бы она в них не верила, то не боялась бы так и эфедра не остановила бы ее сердце. Вы же сами это и сказали. Она испугалась до смерти. Ее убили ее верования. Вернее, ее убил человек, который воспользовался ее верованиями. Вы верите в такие вещи, в какие не верю я. Я опасаюсь, что она воспользуется этим. Проникнет в ваш мозг.