Укротитель баранов - Сергей Рядченко

Вот так выбрались, доложу, наконец, ёлки-палки, в цирк мы на ёлку.

Действо многоликое, мистерия-стёб, свернулось, как и возникло – враз. Без экивоков.

Цирк!

– Ух ты! – сказал взмокший, насмеявшийся Санька. – Это клоуны?

– Это их бабки с дедками.

– Шутишь?

– Это, Саня, бойкие персонажи со всех базаров старой доброй Европы. Так вот они себе тогда развлекались.

– А теперь?

– Время вышло.

– А в цирке осталось?

– Точно. Не в бровь, а в глаз!

– А Европа почему добрая? Потому что старая?

Я кивнул.

– Это та, что на быке на Девятой станции?

– Ага.

– Так она там молодая.

– А разве стал бы себе Зевс умыкать старушку?

Санька засмеялся, обнял меня за шею и уткнулся в ворот свитера, дабы пережить, хоть наскоро, выпадавшие ему один за другим восторги. Я нашел уместным бегло поведать ему о комедии масок, с чем её едят. Лидок была б недовольна. Старичка делаешь, сказала б она. А я б не смолчал. Сына делаю, а не девицу. Человека, блин, а не тряпицу. И пошло бы, поехало б. Или смолчал бы. Не помогло б.

– Молодцы, – сказал Саня, – эти дэльарты. Я так никогда еще не смеялся. – Он выморгал слёзы и отстранился от колючего свитера. – А ты?

– А я давно.

– А когда?

Я пораскинул мозгами.

– Ну, пожалуй, когда родился.

Благодарная моя аудитория хохотнула, но сил смеяться всерьёз больше не было.

– А все плачут, да? Ну, когда их рожают. А тёти тоже бывают клоуны? А этот Панталоне, он плохой или хороший? А время, оно куда вышло?

– Ха. Знать бы.

– Ты не знаешь?! А кто к тебе приходил?

– Приходил? А, Дар Событий.

– А он что, пивом дышит?

– Нет. Сливовицей. Но с таранькой.

И я был тут же вынужден, будьте уверены, растолковывать, что такое сливовица, где её пьют и как готовят. Мне зачлось.

4

В антракте мы прошлись по фойе с доставшимся нам не задорого заводным морским котиком, который в цепких руках юного дзюдоиста трещал ластами и крутил шаром на носу. Санёк признался, что и к нему тоже, бывает, заходит поболтать Дар Событий, только он у него другой и зовется иначе.

– А как же его величать?

– А не повторю, – сказал Саня. – Язык поломаешь. А маме тюлень понравится?

– А тебе?

– А мне уже. А тебе?

– Вполне, Саня. Пойдёт.

От занудности же типа «смотри, не скрути пружину» или «не скрути её раньше времени» я, клянусь, удержался. Надо полагать, в тот день я геройствовал, и такой очевидный факт, что от героев былых времён ни костей уже, ни имён, остановить меня был не в силах.

Дали звонок. И мы воротились на свои места у самой арены. Отзвонились вторые и третьи, свет в цирке прижмурился, а во вспыхнувшем на манеже круге софита возник шпрехшталмейстер и с изыском на раскат баритоном всех регистров приказал нам ждать сюда вот-вот свирепых хищников Уссурийского края, самых крупных на свете тигриц и тигров под руководством знаменитого и лауреатного артиста Коми АССР укротителя Ярослава Баранова!!! Тут я и понял, что дрессированных баранов нам в тот день не видать. Во всяком случае, в цирке. Но это и всё, что я в тот миг понял. А встрепенувшийся по нутру мандраж отнесен был скорее к отсутствию решеток между нами с Александром с одной стороны и теми, кого нам тут зычно пророчили, с другой.

И хоть ждали их, объявили ж, но ворвались они внезапно вшестером или всемером, огненнополосые, влажноклыкие, хвостатые и усатые, с во все стороны рыками и зырками, и бесшумным шлёпом огромных лап по манежу.

Отсутствие нашей от них защищенности повергло меня, скажу, в оторопь. Так что лишь спустя полпредставленья я допёр таки, что укротитель Баранов этот – это тот самый, мой, наш, Ярик Баранов, с кем мы бедовали плечом к плечу в чужих горах и жрали одну на двоих тушенку.

– Нету баранов? – сказал Санька. – Ты понял?

– Нету, – признал я. – Баранов нету. Баранов есть.

– Я не хочу, – сказал Санька, – их есть.

– Хорошо, Сань. Не будем. Просто этот красавец, Сань, и есть господин Баранов. Вот он вам, Ярослав Никитович, сам-сусам.

– А-а, – сказал Саня. – Укротитель? Да?

– Может быть.

Сын потянул меня за рукав и прошептал в ухо:

– Па, а мне страшно.

– Мне тоже, – шепнул я. – Но если мы вытерпим и не сбежим, так нас и не цапнут.

А тигры меж тем, – им было не до нас, им было там чем заняться, – ходили, фыркая, на задних лапах, прыгали сквозь огонь и друг через друга и позволяли их повелителю, царю всех зверей, просовывать в пасть к себе его римско-мраморных форм башку со взмокшей шевелюрой. Цирк замирал, а потом аплодировал. Трижды, четырежды, десятикратно. Под очередную овацию укротитель Баранов мановением своего жезла велел тиграм убраться со двора, то бишь, с манежа, и те ретировались один за другим, и за последним занавес сомкнулся.

Под бравурные звуки оркестра, и всё еще принимая звонкое одобрение публики, Баранов раскланялся на три стороны, а потом в череде прочего подбежал вдруг к нам с Санькой, огромный, жаркий, пружинистый подстать своим питомцам, и глянул мне в переносицу:

– Ну, что, Иван, уставился? Прошу ко мне в пенаты, – и протянул нам обе руки. – Теперь и я вас, друзья, как следует, наконец разгляжу. Кого заново, а кого и впервые.

Он выдернул нас из публики поверх красного, с потёртым плюшем, периметра, что отделяет тех от этих, и мы с Санькой ступили в опилки на тугой манеж и, словно дети, под новый взрыв аплодисментов и оркестровый туш пошагали за руки с Барановым через ослепительное нагое пространство в закулисную неизведанность.

– Улыбнитесь, друзья, – сказал нам Баранов. – Всё равно никто не поверит, что вы не подсадные.

5

Про то, как там у них в цирке за занавесом, поговорим в другой раз, потому что и для меня, пожалуй, было уже с лихвой, а Санька тот впрыгнул на такую подножку седьмых небес, что звуков теперь не подавал, а лишь светился, как с пылу-жару новенький утюжок.

Торжественно и при этом весьма запросто Баранов привел нас в закут, который, видимо, являл собой уборную заслуженного артиста Коми АССР. Он усадил Саньку на ворох чего-то, а мне предложил ящик с надписью: ВЕРХ НЕ КАНТОВАТЬ.

– Представь, никогда не гляжу в публику. Не годиться от моих кошек взгляд отворачивать. А вот тебя, благодетель, представь, высмотрел.

– Здравствуй, Ярик.

– Здорово, Иван.

Мы обнялись. Сдуру.

– Ну, – сказал Баранов. – Тыщу лет уже поверх грима слезу не пускал, – и он принялся отирать себя салфетками. И задал мне идиотский, в своей манере, вопросец: – А ты?

– А я бросил пудриться.

– Отшутиться полагаешь? Ну, пробуй. Поглядим. А помнишь, как прощались? Навсегда, между прочим.

– Ну, а как иначе? Я всегда навсегда.

– Пожалуй, – кивнул Баранов. – Кури, – он протянул мне полную чинариков и холодного пепла банку из-под ананасов и предупредил, как старший младшего: – Это – не кури. Это, Ваня, окурки. Понимаешь? Это пепельница.

– Хорошо, – сказал я, глядя в банку. – Не буду.

– Правильно. И другим не советуй. Ну, давай, рассказывай.

– Я рассказывай?!?! – моему возмущению не было б предела, но я закурил любимую «Яву» из твердой пачки и предел сыскался. – Мы расстались с тобой в лазарете в Чарджоу…

– В Мары, – сказал Баранов.

– А вот и нет. Ты б еще приплёл сюда и Термез и Кушку.

– Тогда в Ашхабаде в госпитале.

– Точно.

На самом деле и это было не так, но почему-то нас обоих в тот момент Ашхабад устроил.

– И вот через десять лет ты…

– Через одиннадцать, – поправил Баранов.

– … ты объявляешься у меня в городе весь в регалиях с тиграми на арене, и видно ж сразу, что не шпана, нет, не шантрапа, а да, царь природы!!! И после этого ты говоришь мне «рассказывай»?! Мне?! Рассказывай?! Да у тебя хоть какая-то совесть, пускай простенькая, пускай махонькая, но совесть, совесть такая, понимаешь? может, пионерская, может, еще октябрятская, но всё-таки совесть, может, как-нибудь завалялась в тебе где-то сбоку по недосмотру? А? Так ты возьми её, Ярик, голуба, и воспользуйся и немедленно приступай к своему рассказу мне о себе, обо всех одиннадцати своих прожитых годках, о каких я ни слухом, ни духом, и рассказывай и говори мне, и говори аж до тех пор, пока мне не надоест, пока не наскучит, пока меня от тебя воротить не станет, и не скажу я тебе «баста!», не скажу «уморил, барин, уволь, ни слова больше, чайку б откушать бы нам теперь», пока не скажу. Давай! А не то я сейчас прямо тут на ящике лопну от любопытства, и что ты тогда будешь делать? Да, Александр Иваныч? Пусть колется?

На это Баранов только и сказал:

– Всякая линия жизни, Иван, представляет собой неразрешимую загадку. Так что всё равно, кому начинать.

– Не скажи. Судьба укротителя куда загадочней судьбы продавца газводы.

– Ох, не думаю, – с тоской произнес Баранов. – Говорю тебе, всякая линия. А торгуй ты сейчас газводой, так и быть бы тебе уже, Ваня, суфием давно или дзеновцем. Никак не меньше. А что, нет? С большой буквы «СУФ». Или с большой буквы «ДЗЭН». Разве не так? Быть бы, вот те крест! А не страдать полубездельником, что скрипит зубами, как мастодонт, и держит, что есть сил, фасон, чтоб не лопнуть, и ждет у моря погоды, как морж у Киплинга. Что скажешь?