Укротитель баранов - Сергей Рядченко

– Борщ сам варил? Ну, тогда молодец.

Я ждал теперь откровений.

– Ну, Ярик, не дразни.

– Ну, был я, – снизошел могучий муж сей, – был, не морочься, Ваня, был цирковым я с детства.

– Ну, слава Богу.

– А ты мучился, что я с нуля наворотил уже после нас?

Я кивнул.

Баранов схватил меня за плечи и встряхнул, и, если бы у меня были вставные зубы, они б разлетелись на фиг все по углам под плинтусы к тараканам. Баранов зарычал, что, чёрт полосатый, любит меня, полосатого чёрта, как брата, как сына, как маму с папой, и как это так, чёрт забирай, что мы столько вот вдруг, дураки, черти полосатые, не виделись и не виделись.

– Так а как же тебя, циркового, к нам туда в Каракумы?

– А как мы все там? Ты вспомни. Ты вот откуда взялся там? Из Анголы?

– Из Эфиопии.

– Ну вот.

– Вот в Эфиопию, да, из Анголы.

– А в Анголу из Буркина-Фасо? Из Сьерра-Леоне? Или с Берега Слоновой Кости?

– Зачем? Просто из Египта.

– Ну, не матрёшка ты?

– Нет, Ярик. Не видишь? Я Ванька-встанька.

– А я тоже тогда, брат, взял мосты пожег. Я военным стал. Допускаешь?

– А куда деваться?

– Допусти, значит. Перебил горшки со всей, брат, своей фамилией. Вру, не со всей. Короче, с родителем не сошлись. А точнее, сошлись, как на Чудском озере. На принцип, Ваня. Без компромиссов.

– Прежде что-то другое нам завирал.

– Не на Чудском? Не помнишь, где? Вот загвоздка. Будем правдой крыть.

– Или заново отлей артиллерию. По-демидовски. Ты ж с Алтая. Почему, кстати, цирк Свердловский?

– Так тебе про Свердловск или про Каракумы?

– Мне про всё и без остановки.

– Не стану, Иван, отливать тебе ни фузейки ни пушечки. Свердловск давай пока по боку. Потом, если хватит нас. Под полтинник вот. О душе пора.

Он всмотрелся в стаканы, поднял свой и с пониманием, в несколько протяжных глотков, отпил из него половину.

– Чтоб легче баялось.

И поведал.

17

Коль скоро свой сказ утаил от огласки, так, выходит, что и барановский передавать не с руки тут. Согласитесь, говорено с глазу на глаз, не для прочих ушей и мнений. И как быть нам? Для малорешительных представителей вида разумных тут, пожалуй, и тупичок в лабиринте; таких Минотавр обязательно схрумчит и не подавится. Так что поступим мы вот как. Что самому удалось со слов Баранова уяснить, то и доложу в двух словах, а на большее уповать не приходится. Ибо человек, согласно бессмертному Лао-Цзы, может осуществить только часть вещей, и баста.

Родился Ярослав, короче, в семье укротителей. Ну, вот. В аккурат ко Дню Победы. В смысле не к празднику, а к самому Дню в мае сорок пятого.

– Все, заметь, сорок пятого люди отважные и смекалистые, – разъяснил мне Баранов. – Ибо от таких они папы с мамой. Скумекай. Это ж надо было решиться еще в сорок четвертом. А не потом. Ферштейн?

Отец Баранова, укротитель пантер и львов Акинфий Баранов, выступал в цирке заштатном, провинциальном, – цирков перед войной у страны советов было больше, чем санаториев, а санаториев больше, чем можно вообразить себе без бутылки, – и вот, на цирк тот бронь, выходит, не полагалась, а, может, интриги, милок, завистники, а еще может статься, что сам Акинфий сбежал на фронт добровольцем, ведь может же, только, как бы там ни было, а протрубил он всю Отечественную в полковой разведке и дослужился до её начальника в орденах и медалях, дважды раненый. Воротился он с войны с женой и сыном. И сыном этим нам на радость как раз и был наш с вами Ярик.

– А мамочка моя с фронта, – сказал мне Баранов. – Не из цирковых. Представляешь? А из публики.

Я попробовал на язык вслед за ним:

– Из публики?

Это было забавно, будто катать голыши во рту.

– Неужели из публики?!

– Да, представь себе! И спасибо ему за такую маменьку. А то б откуда б я взялся.

– А мама у тебя кто?

– Не поверишь. Учитель словесности.

– Почему? Поверю.

– И правильно. Между нами, давно уже профессор с мировым именем. Специалист в области семиотики.

– Ага!

Воротился Акинфий Баранов с войны, в смысле, из армии, не сразу, а только в конце сорок восьмого. От провинции его довоенной не осталось камня на камне, и потому повез он своих на родину к брату в Барнаул. Он ведь и наречен был в честь основателя Алтайской столицы Акинфия Демидова. Но сперва за своими надо было ехать в Ашхабад к мамуле Симочке и дядьке Косоварову, он же отчим.

– Ты мне, Ярик, решил Гамлета подоходчивей?

– А ты вот послушай.

Через Ашхабад, значит, в Барнаул; и тут удача ему, можно сказать, не просто улыбнулась, а прижала к себе, приголубила. Шальным каким-то послевоенным ветром занесло тогда в Барнаул трофейных немецких, то ли румынских, то ли цирковых, то ли из зоопарка львов штуки три-четыре и двух леопардов. Цирк в Барнауле был, а вот укротителя на вражеских хищников не сыскалось. И тут как раз сыскался Акинфий в расцвете сил и правильно голодный. А дальше, как в сказке, успех, почет и аплодисменты, а дальше достаток и слава, турне по Союзу республик свободных и по новенькой братской загранице.

– Ну, куда в галоп? – возмутился я. – Ему ж, наверно, после всего, не запросто было взять вот так войти к ним в клетку?

– Да чего вдруг?

– Чего?! Через столько лет! Война. Ранения. Жизнь на фиг другая к чертям собачьим! Ты в полковой трубил когда-нибудь? Жена новая! Ты вот! Разве ж нет?

– Да не видел ты его, – вздохнул Баранов. – Никто не умаляет. Но ты пойми, Иван. Отец никогда не делал из мухи слона, понимаешь? А вот из слона муху – запросто.

– Браво! Но всё равно. Успех тебе сразу, аплодисменты?

– А вот представь себе. У него так по жизни. Легко и с придурью. Да такой, молодеческой.

– Завидуешь?

– Само собой.

– Двое нас, – заверил я. – А у него отец кто?

– Дед мой? Так укротитель. А как же? Еще при царе.

– А-а.

– Погиб на манеже.

– Ну, прям-таки!

– Вот те крест. Во время представленья. На арене, как гладиатор.

– Тоже львы?

– Бомбисты. Швырнули в генерал-губернатора. Тогда модно было. Того в клочья, а деда осколком в сердце наповал.

– Ну и ну.

– Рассказывают, что над ним звери плакали.

– Миф?

– Вероятно. Хотя чего только, бывает, не бывает.

А дальше я узнал, что первым зверем, к кому вошел сам Ярослав в совершенно юном возрасте, был леопард по кличке Раджа.

– И ты знаешь, – сказал Баранов. – Никогда я их еще не боялся. Ни тогда, сызмальства, ни потом, ни нынче. Бог миловал. Это, правда, как по наследству. Загадка бытия.

Я хрустнул шейными позвонками, пытаясь примерить на себя, каково это, не испытывать страха, не трепетать перед грозным зверем. Баранов глянул на меня, вопрошая. Я покачал головой.

– Ну, дальше слушай и пытайся уразуметь, что значит сбой в передаче знаний от отца к сыну, обрыв в восприятии отпрыском отчего опыта.

Для осмысления сказанного я надумал, было, двинуть цепкую длань в направлении моего коньяка, но спохватился и удержал себя в чуждости резким порывам. При этом отметил, что коньяк в моих дебатах сделался у меня «моим», в отличие от другого в другом стакане, что уже ополовинили. Дар Событий заглянул в кухню, отмолчался и опять был таков.

Баранов рыкнул в гостиную через полкоридора, и оттуда к нам сюда выбрался раскрасневшийся, но трезвый, водитель Жора.

– Танкист, давай сто пятьдесят и на боковую. Сегодня мы уже тут. Уже никуда.

– Добро. А можно вашего?

Баранов подлил из моего в свой и протянул водителю. И в автобусе, и здесь, Жора представлялся мне бывалым таежником, без возраста, как шаманы; он бы мог собирать женьшень, или белку в глаз бить, или ставить капканы, или золото намывать, а то и впрямь колотить в бубен, призывая дождь или вёдро. Он и делал, наверное, это всё, когда я не вижу. Обыкновенных рядом с Барановым искать, как видно, не стоит. А вообще есть ли они эти, обыкновенные? Дворничка наша тетя Настя обыкновенная? А Фима-телеграфист? А дядя Боря-водопроводчик? А Лазарь-чистильщик обуви? Жора справился с предложенным и удалился спать к себе в двухэтажный дом на колесах.

А Баранов сказал мне, что, как он теперь понимает, дед Антуфий покинул этот свет раньше времени.

– А разве у Автора не всегда всё вовремя?

– Я ж тебе про сбой в передаче опыта. Алло, платформа! А не про всю нашу метафизику. Как Лидок нам рекомендует? Не балуй.

Выходило по Баранову, что из-за проклятых террористов дед Антуфий прервал свою жизненную стезю сильно раньше, чем нужно было б, в том смысле, что оставил на руках безутешной вдовы три чада пяти и трех лет от роду, Акинфия с Никитой, и годовалую Акилину. И если, с бабушкиных слов, Акинфий разок-другой всё ж успел с отцом к зверю войти, а как же, то Никите с Акилиной повезло куда меньше.

Я всё ж не утерпел:

– А что за имя?

– У кого?

– У меня наверно, да? Нет, ну вы видели?! Ванькой кличут. Вот диковина!

– Прадед деда нарёк, – сказал Баранов. – Чего кричишь? А тот отца.

– Да ясно, что не Мазай и зайцы.

– От фамилии, – сказал Баранов. – По Антуфьеву. Правда, писалось еще и Антюфьев. Так что стрельни прадеду в голову, был бы дедушка наш Антюфием. Но Бог миловал.