Диск - Джордже Менюк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я тебе оставлю лампу, почитай на ночь, если не сможешь уснуть, – сказала мне Йоланда. – Только слишком долго я тебе не разрешаю, мне завтра утром в школу, я историю преподаю, и мне хочется с тобой вместе позавтракать.
– Да я сплю, как заяц, Йола, не беспокойся.
– Кому ты это говоришь! Что я, не помню, как ты дрых до полудня. Пока тебя, бывало, не окатишь холодной водой…
– Теперь все по-другому, Йола, не тот я уже.
– Не смеши. Ты как был Миху-Детиной, так им и остался, за версту видно.
Йоланда поцеловала меня и вышла в соседнюю комнату, где спала Марчела.
Оставшись один, я не лег, а стал осматриваться. На стенах висели в рамках карандашные наброски, эскизы, картины маслом. Чтобы разглядеть их получше, я взял лампу в руки и стал ходить из угла в угол, как птица в золотой клетке. Огромная моя тень шла за мной следом, колеблясь, раздуваясь и опадая.
Эскизы были исключительны по тонкости и наблюдательности. Все они относились к лету 1936 года. Да, да, я помню, это во время научной экспедиции в село. Некоторые Адриан мне показывал, увидеть другие – настоящий сюрприз!
Среди ученых с именем затесались в экспедицию и мы, горстка студентов, нас взяли, чтобы мы «усвоили материал на месте». Вот наш неутомимый геолог, изучавший плиоцен. Вот ботаник со своими лекарственными травами, шутник и женолюб. Но больше всего, конечно, изображений Йоланды. На завалинке, на берегу озера, за письменным столом, в повозке, на мостике через речку, на поляне – везде Йоланду ловило неусыпное око молодого художника. Я смотрел на эти беглые, пестрые, солнечные вещицы, и вдруг словно сноп света пронизал ночь, раскрыв мне тайну: эта замечательная коллекция в комнатушке Йоланды – единое целое, прелюдия их любви. Мне кажется, что и я руку приложил к сотворению этой прелюдии… Йоланда Младин впервые появилась в нашем кругу в обеденный час: красная блуза, облегающая красивую грудь, юбка, не доходящая до колен. Черные – чернее вишни – глаза и светлые косы, сплетенные из солнечных лучей. С губ ее не сходила открытая улыбка. Компания за столом была сплошь мужская, и мы тут же бросили наши анекдоты и доморощенные шуточки и наперебой, как испытанные мушкетеры, стали изощряться в куртуазности.
Как нетленные частицы, найденные в золе, рассматривал я наброски Адриана, возвращавшие меня к давним событиям. После того как экспедиция закончила свои дела, нас с Адрианом пригласили на временную работу в Институт статистики – обобщить данные с карточек. И тут неожиданно мне пришла открытка. Даже в голове не укладывалось – от Йоланды Младин! Слова ее дышали радушием – она приглашала меня с Адрианом в Антифалу. Я был польщен ее вниманием и любезностью, но что-то медлил с ответом. И однажды Адриан предложил: «Пока ты будешь тянуть кота за хвост, дайка я ей отвечу». «Пожалуйста, – немедленно согласился я. – Вот уж одолжишь. Для меня письма писать – каторга». И я совсем забыл бы про этот эпизод, если бы осенью меня не доконала лаконичная телеграмма: «Приглашаем воскресенье помолвку Йоланда Адриан». Приглашение попало в тот же карман, где жила у меня та старая открытка («Эй, Врынчан, отважный молдаван, верить ли глазам, это Миху сам!»), все ждавшая своего часа…
Я поставил лампу на стол – страшно захотелось курить. Вышел в наружный открытый коридорчик, во влажную свежесть ночи. Мрак стоял вокруг – немой, тяжелый, кромешный. Электростанция, пострадавшая в войну, еще не могла снабжать весь городок светом.
– Ты что так выскочил, в одной рубахе? – раздался ласковый шепот Йоланды. – Продрогнешь! Иди в дом. Мне тоже что-то не спится. Давай лучше поболтаем.
– Давай.
Мы сели рядом у печки-голландки. Йоланда дрожала; что-то невероятное было в нашей встрече. Струи ее солнечных волос пахли травами с лесной поляны…
– Я устала, Михай, устала все время ждать и Адриана и тебя. Я уже всякую надежду потеряла, милый мой. Столько лет ни одной весточки. Только слухи… Настоящий кошмар! Неизвестность куда страшнее, чем самая горькая весть. Этот дом стал для меня невыносим, а ведь я в нем родилась, – какая-то обитель мертвых душ.
– Война, Йола, что поделаешь!
– Да, война… Мама, когда собиралась в церковь, всякий раз заботилась, чтобы в поминальник перед литургией занесли нужные имена. Она сначала Адриана, а потом и тебя тоже в заупокойный список вписала.
– Что ж, выходит, вы меня от забвения спасали. Благодарствую.
– Я тебе еще не рассказала одну вещь, очень важную. Когда отец уже умер, вскоре после этого приходит к нам один старый рыбак из Дельты, они когда-то с отцом дружбу водили. И приносит мне этот старик – не поверишь, Михай, – весточку от Адриана! Он, оказывается, спасся с того потопленного корабля – и не один, а еще с каким-то парнем-поляком. Рыбак мне рассказал, что они добрели до его дома, еле живые от усталости, от голода. Переночевали, а перед уходом Адриан черкнул мне несколько слов на клочке бумаги. Вот. – И Йоланда сняла с полки книжку, в которой хранила послание Адриана.
Смерть меня не щадила.Я увидел корабли в реках рук твоих.Я услышал жаворонков с фиалок губ твоих.Солнечные часы указывают мне путь.
Да, строчки, набросанные на обрывке газетной бумаги, конечно же, написал Адриан. Мне ли не знать его почерка?
– После этой записочки, – сказала Йоланда, – ни слуху ни духу, как сквозь землю провалился. Только на воскрешение из мертвых и можно рассчитывать.
Вдруг снова перед глазами у меня прошла панорама той нашей экспедиции, когда среди ученых-энтузиастов я впервые увидел Йоланду Младин. Живая, веселая, смеющаяся, она была центром всеобщего внимания. Особенно Павел Еништя, видный энтомолог, который облазил все болота в поисках редких козявок, увивался вокруг Йоланды. Но стоило ему к ней подойти – хоп, и мы с Адрианом тут как тут, будто случайно проходили мимо. Он напускал на себя серьезность и, глядя сквозь нас, уходил размеренным шагом, а мы принимались острить, выдумывая всякие небылицы про комаров, майских жуков, пауков и стрекоз, так что Йоланда заходилась от хохота.
В эту ночь, съежившись у печки, она выглядела удрученной, слабой, как существо, которое не знает, что принесет завтрашний день.
– Я буду ждать его еще год, так я решила. А год кончится – уйду из Антифалы.
– Куда?
– Куда глаза глядят, куда ноги несут.
– А как же Марчела?
– Мама останется здесь, в старом доме. Она меня предупредила, что, хоть убей, не отпустит со мной Марчелу. Она говорит, война отняла у нее первую любовь, и теперь она ни за что не отдаст последнюю.
– Не теряй рассудок, Йола!
– Оставь, Михай! Видишь, что жизнь делает: ставит все с ног на голову! Ах, если б ты тогда ответил мне на мою открытку… – вырвалось у нее.
– Йола, что ты? – спросил я в волнении.
Йоланда не ответила. Она скрылась в комнате, где спала Марчела. Часы в столовой пробили три.
Я задул лампу.
2. Виничер
Виничер – так называют в народе сентябрь, месяц винограда – был на удивление своенравным. Обычно он радует голубым прозрачным небом, а землю окрашивает в нежную желтизну. Всегда ясный и щедрый, с полными карманами орехов, баюкающий в ладонях виноградные гроздья, которые насыщают его жилы свежим соком, в ту осень 1940 года он был почти шальным: то звенел в полях и на виноградниках тоненьким холодным ветром, то стелился инеем и расползался туманами. Виничер был похож на подвыпившего гуляку, который бродит в лихо сдвинутой набекрень шапке и озорничает от избытка сил.
Несколько дней тому назад я узнал, что Адриан болеет и отлеживается на мельнице Гейдриха. Я даже испугался: не стряслось ли с ним какой беды.
Мельница давно не действовала, ее постройки одиноко и молчаливо высились среди вросших в землю хибарок Рарешоая. Хозяин жил где-то в городе и свою мельницу, нагло бодавшую лазурь неба, видел только издалека.
В большом дворе стояло продолговатое строение, когда-то оно предназначалось для хранения зерна, а теперь служило чем-то вроде общежития. Общежитие возникло стихийно, там ночевали те, у кого не было над головой крыши. Двор был полон грузовыми машинами, повсюду сновали солдаты. Как и почему попал Адриан на эту мельницу, я узнал позже. Состояние его было серьезным, уже несколько дней он лежал пригвожденный к койке, его лихорадило, весь он обливался потом, временами бредил. Я навещал Адриана уже несколько дней, состояние его не улучшалось. И только к концу недели, когда я прибежал к нему сырым и холодным утром с твердым намерением забрать его с мельницы, в болезни Адриана наметился перелом к лучшему.
– Уснул, – прошептала мне Магда Никоарэ, которая ни днем ни ночью не отходила от постели больного. – Всю ночь бредил, страху я с ним натерпелась под самую завязку. Только не разбуди, он недавно уснул, перед утром.
– А что с ним было? Может, нервный шок?
– Что ты сказал?
– Я говорю, не было ли у него какого-нибудь нервного потрясения? Может, не в порядке нервы?…