На исходе четвертого дня - Василе Василаке

– Скажу вам правду, сестрица, это Волоокая его погубила, брошенка Думитра Кондри, что живет на холме возле утиной фермы!

Женщины словно бы ждали разговора о Волоокой. Как огонь разом опаляет скирду соломы, так и от слов этих неистовых будто бы что-то вспыхнуло в душе каждой. О женщины, не приведи бог попасться к вам на язык-другой женщине, молодой и цветущей… А Волоокая-то как раз самым жарким цветом цвела. Жила она давненько уже без хозяина и, видно, без счастья. И не было в селе мужика, которого бы не одурманила Руца. Зря, что ли, все наши женщины, от мала до велика, начисто позабыв имя, данное ей от рождения, величали ее Волоокой? Охо-хо, видели бы вы эти глаза! Мягкие, умоляющие, они умело делают свое дело: манят тебя и одновременно отталкивают, а как они манят – непреодолимо, словно бы волны накатываются на тебя, а глубина – ну как в море, и если чудом не захлебнешься, значит, полезай в петлю! И вторая пара глаз, будь она рядом с тобой, не спасет. Чистое наказание!

– Вот как хочешь, так и живи! Конечно, если ты не дурак и все понимаешь… – вырвалось у Никанора по поводу Волоокой. – Я вот слушаю вас и молчу. Все слышу и понимаю, одного только никак не пойму: как может себя убить мужик из-за бабы?! Может, вы мне объясните?… Нет, не те нынче времена. И нормальный, здоровый мужик этого делать не станет. А тем более, если ее, бабу эту, вдоль и поперек изучил, всю как есть, пожил с ней в охотку… – Он горько вздохнул и начал разливать вино по всем стаканам.

– Эта косая, пучеглазая тварь, – аж зашлась жена Никанора, разом перекрестив Волоокую в Косую и Пучеглазую, – не иначе, как ведьма! Ворожбой присушила к себе Кручану. А то чего бы он бегал каждую ночь к этому пугалу от своей красивенькой, умной Ирины?

– Не бегал он… а по соседству с ней сторожил свою ферму, – возразил Никанор, не поднимая глаз на жену. – И привиделось ему, что это он сидит в потемках в обнимку с ружьем. Чем заняться ему долгою осеннею ночью, о чем думу думать?… Эй, Руца, останься хоть на часок, не торопись домой, не горит!.. Кругом степь, опускаются сумерки, птицы примолкли…

– Скажешь, во всем виноват председатель? Зачем послал Георге сторожить утиную ферму? Виноват, что не растолковал ему, как дитю неразумному: «Георгицэ, идешь ты охранником на утиную ферму, так смотри, дорогой, поаккуратнее. Вокруг возятся лисицы да коршуны, а страшней всех – Волоокая, она, милый, проживает там по соседству, так ты не гляди на нее, верь старому ответственному, погубит!» Так, что ли, Никанор?…

Молчит Никанор. Совсем его жена одолела. Но тут на помощь к нему подоспел будущий тесть. Вежливо, рассудительно прерывает он сватью, как это и подобает самому почтенному за столом гостю:

– И спорить бы не стал с вами, сватьюшка дорогая, если бы… не тюрьма. Как известно, тюрьма ожесточает людей. И Георгий наш – не исключение, вспомните-ка, он совсем другим человеком вернулся.

Да, сказал – как отрезал. И никто с этим спорить не стал. Однако и соглашаться не торопились. Ведь как человек устроен: мало ему объяснить, он еще сам должен подумать и примерить к своей судьбе чужую судьбу, а после всего хочет, чтобы всегда оставалась лазейка еще раз подумать и усомниться: «Сторож на ферме, конечно, не ахти какая работа… Так ведь от сумы да от тюрьмы, как говорится, не зарекайся. Ведь и меня тоже могут сунуть в охрану, можно сказать, прямо в пасть к Волоокой! И сидишь ты в поле один, осенней ночью, холодной и долгой, как нынешняя… А рядом человеческое тепло манит постучаться в окошко: „Эй, Руца, пусти на часок погреться… нет, не надо, не зажигай в доме огня, давай экономить электроэнергию…“ Ну и что здесь смертельного?… Обыкновенное житейское приключение. Иное дело тюрьма… хотя почему же иное? Можно подумать, что он один в тюрьме побывал. Нюхали ее еще двое-трое из наших односельчан, и ничего, с собой не покончили. Скорее напротив, возвратились они в село здоровыми и веселыми и потом признавались друзьям по пьяному делу, что самое малое еще одну жизнь им тюрьма подарила!..

– Ну допустим, – продолжал Никанор, – допустим, жена, я с тобой согласился. И с вами тоже, уважаемый сват, – обернулся Никанор к тестю. – Что у нас получается? Тюрьма да Волоокая сгубили Кручану. Конечно, сразу два таких обстоятельства повалят кого хочешь. Но только не его, Георгия… Допустим… – сказал и крепко задумался… на полуслове застыл. И привиделся ему нынешний осенний денек, лесная поляна и солнце, отвесно и яростно бьющее из-за быстро бегущих по небу туч. И так контрастно и ярко он все это увидел, даже в глазах зарябило. Сначала все было размытое и серое, как на любительском снимке, но вот ударило солнце, и разом всякая былинка и лист на поляне заполыхали багрянцем! Глазам стало больно, и он веки зажмурил, большим пальцем размазывая по переносице набежавшие слезы…

Но тут вступает его жена, которая всегда наготове. За своим словоохотливым мужем она знает слабинку, муж ее видит видения, иногда вот так остановится посреди разговора, прикроет глаза, и хоть тресни, двух слов не может связать! А потом с удивлением признается: «Знаешь, жена, если не думаю, слова, черт знает откуда, сами берутся, но лишь стоит задуматься…» – «Ай-яй-яй, Никанор, Никанор, ты же нить мыслей своих теряешь! Придется тебя выручать…» И она решительно берет быка за рога:

– Ну, рожай, рожай, наконец! Заладил: «Допустим, допустим», а что ты нам собирался сказать?…

– Охо-хо… – возвращается к реальности Никанор, – думаю, думаю и все не укладывается у меня в голове этот Кручану – сосед… а ведь каких две женщины по нему сохли!.. Помнишь, жена, идет раз почтальон мимо нашего дома, вытаскивает два конверта и спрашивает у меня: «Где это видано, бадя, и когда еще в нашем селе жил человек с двумя женами?!» Это он оттуда, из лагеря, обеим писал. И деньги им посылал. И по воскресеньям принимал в гости через раз… Вот и говорю, где ж это видано, чтоб в тюрьме устроился, как в раю! А на свободе: с двумя любимыми женщинами сделал троих детишек, и слова ему поперек никто не сказал, алиментов даже не требовали!.. Чем не жизнь, спрашиваю, другой бы на его месте как сыр в масле катался… Нет, не добрый человек был Кручану. Даже больше скажу, ничего-то он на этом свете не сделал: пил себе в удовольствие, спал, развлекался. И можно сказать, одурел от безделия, потому и помер… – С трудом дались добряку Никанору эти слова осуждения, но он сказал их и как будто с плеч своих сбросил великую тяжесть. А люди молчали. И никому уже не хотелось сопоставить свою судьбу с судьбой покойного, ибо за столом сидели крестьяне, и добывали они хлеб свой в поте лица, и со смертью не умели шутить.

И только жених, слушая Никанора, едва сдерживался, чтобы не нахамить главе дома. Самому себе он казался большим и бесстрашным, а вот Никанора представлял нашкодившим ребенком, которого стоило взять за ухо и сурово пригрозить: «Так вести себя не гоже! Что ты, такой-сякой, позоришь покойного друга?! При жизни ему завидовал, однако и слова бы сказать не посмел, а теперь, когда он тебе не может ответить… В теплой компании родственников, за стаканом вина чернишь едва отлетевшую душу?… А сам-то мизинца его не стоишь! Ну, конечно, где тебе столько глупостей натворить, столько по себе разговоров оставить. По углам втихомолку грешил – суда людского боялся… А покойный жил широко: и людям делал добро, и головой бился об стенку, В конце-то концов это и есть жизнь – наказание, радость, проклятье, мученье… Знаешь ли ты ее? Нет, не знаешь, ни радости настоящей, ни горя… Ну, так помалкивай, жуй свой холодец петушиный, а Георге Кручану не трожь, не по зубам тебе…»

И Никанор Бостан, жуя холодец, словно бы слышал все эти слова жениха, и на душе у него было прескверно. С одной стороны, начал – и понесло, и уже остановиться не мог, покуда не выговорился, словно по краю пропасти шел, поскользнулся и… шмяк! С другой стороны, все время его мучило отчетливое видение – эта осенняя лесная поляна… Вот он даже слышит запах прелой, разогретой солнцем травы… Мягкий, ласкающий кожу ветер повеял в лицо… И чтобы не закричать, не сойти с ума, Никанор забормотал, еще сам толком не зная о чем:

– Виноват, забыл вам сказать… ой, не так это просто… Прибегает однажды Ирина, жена покойного… кто перед кем виноват – не поймешь!.. Просит: «Люди добрые, помогите! Георге мой каждую ночь плачет во сне…» Хорошая женщина, жалела его, и за Волоокую ни разу не пожурила… так он сам однажды к ней с этим пристал, а она ему говорит: «Твое это дело, твоя любовь… если любовь это…» А с ним и вправду последнее время было неладно, знать никого не желал – ни Волоокую, ни жену… Перешел жить в каса маре[2] и даже стену разрушил, не хотел ходить через общие сени – прорубил себе выход в сад… лицом к полю, к людям спиной. Кто же так делает? Теперь всего можно было ждать от него… – И Никанор вздохнул тяжело, оперся головой о сжатый кулак, прошептал потерянно: – Постой, о чем же я начал?… Ах да, прибегает Ирина, говорит: «Скорее посмотрите, что с ним – опять во сне плачет!» А было это, да, дней десять назад… И говорю я ей: «Ну и что, если во сне… я и сам, когда подопрет, бывает наяву плачу!..» «Нет, – говорит, – это у него теперь каждую ночь… Моченьки моей нет, всю душу извел, окаянный! И прощения просит у всех: „Прости, – говорит, – братец вяз у колодца… луна – светлая девочка… матушка-солнце… прощайте!..“ Что ж, я еще не рехнулась, слышать – слышу, а понять не могу… Помоги, Никанор, ради бога!»