На исходе четвертого дня - Василе Василаке

Общий разговор на поминках – не только потребность людей, но и их прямая обязанность не оставлять близких родичей покойного без внимания, отвлекать их от слез, смягчать горечь утраты. Вот и сейчас один из двоюродных братьев покойного со стаканом вина в руке и с истинно крестьянской смекалкой вносил необходимую ноту путаницы, смешной чепухи в общее мирное настроение:

– А ну, давайте выпьем, чтобы эта осень с нами была!.. – произнес он словно, на свадьбе, поднимая стакан, – А ты, Ирина, будь здорова и не мучайся мыслями! Эти мысли только во вред, вот что я тебе доложу… Ведь я живу как раз возле большого шоссе – вы и сами знаете, но теперь речь не об этом. Жена моя жалуется в последнее время: «У меня, – говорит, – Петря, болит голова…» «Отчего, – спрашиваю, – женщина?…» «От мыслей», – отвечает она. «А что за мысли тебя мучают, женщина?…» – «Гляжу я на эти машины, как они пролетают туда-сюда… Ну как не кружится у них самих голова от такого верчения и сутолоки?…» – «Да, верно, с головой у тебя не в порядке… А ты, – спрашиваю, – сегодня прикладывалась?» «Нет, – отвечает, – сегодня ни капли в рот не брала!.. И все равно думаю – не понимаю: как они размножаются, эти машины?…» Я, конечно, ей объясняю: «Вот так, искусственно!.. Как и мысли в твоей голове…» – «Ах, как хочется мне увидеть это своими глазами!» «Хорошо, – говорю, – а пока иди – смотри телевизор…» «Ой, Петря, – говорит, – вот отчего у меня уж действительно раскалывается голова!..» И чувствую я, вывела она меня из терпения, у самого раскалывается голова, и в глазах рябь кругами… «Чего ты от меня хочешь?» – спрашиваю. А она говорит: «Петря, а как это искусственно?…» – «Показать?!» – «Покажи…» – «Потом покажу, а пока выйди в огород, найди листья хрена и ко лбу привяжи. И когда вернешься, на пальцах тебе объясню…» Вот как получается с мыслями… Нет уж, лучше не думать, чтобы голова не кружилась, и немножко ногам дать покою…

Все это были враки. Просто-напросто шутливыми словами он разрядил атмосферу, успокоил хозяйку дома, улыбками расцветил лица гостей и даже вроде бы слегка подновил облупленную и засаленную штукатурку на стенах… И даже проклятый бочонок из-под вина теперь, после его шутки не так бросался в глаза! А резиновая кишка, которая, как известно, и в воде не тонет, и в земле не гниет, казалась уже фрагментом клистирной трубки, впрочем, возможно, какого-либо другого снаряда домашнего обихода.

Женщины безостановочно работали руками, молчали и внимательно слушали говорившего. Они казались очень серьезными, всепонимающими и всепрощающими древними божествами, а вот кончики пальцев их ловких рук, проворно снуя в рыжей кукурузной крупе, казалось, ласково улыбаются, заворачивая в виноградные листья вместе с комками риса и мясного фарша каждую удачную шутку… И подобно тому, как фарш и крупа постепенно исчезали из мисок, так уходила грусть из людских сердец! И так же, как аккуратные голубцы в обертке из виноградных листьев наполняли недавно еще пустовавшую миску, так шутливые речи рассказчика заполняли душевную пустоту, чтобы там, в самой глубине, медленно тлеть, или неторопливо кипеть, или гореть ярким пламенем, исходя из индивидуальных особенностей душевла-дельца…

Теперь, в этот поздний час, казалось, покой и вечность правили миром… И даже вдова Георге пришла в себя, успокоилась и теперь как будто была способна идти за своей судьбой всюду, куда она ее поведет, как героиня древней трагедии… Однако все было проще и одновременно сложнее. В дом ее пришли родичи, те самые, которые прежде ее осуждали, те из Кручану, которые до настоящего дня чуждались всех ее невзгод и напастей, но теперь доказывали на деле, что в жизни руководит ими доброе чувство, что они скорей хорошие люди, чем плохие, и что она теперь всегда может рассчитывать на их поддержку и дружеское участие… Так что бедная женщина была теперь почти спокойна; конечно, насколько это возможно в ее положении:

– Благодарю и вас, сват Никанор, что не забыли, пришли… а то знаете, как одной… – И протянула ему полный до краев стакан вина. – Вот вам, угощайтесь, помяните Георге, ох… И еще попрошу, чтобы вы и завтра пришли, ибо многие обещали, а придут ли и будет ли кому нести его… ох!

Никанор поднял стакан и собирался сказать прочувствованное, теплое слово о своем друге и соседе Георге, да так сказать, чтобы сразу возвысить в глазах людей образ усопшего, чтобы снять с него, наконец, шелуху сплетен и пересудов, всего преходящего и случайного. Но в то время как гордые сердечные слова его рождались на языке, вдруг скрипнула дверь, и… невероятное дело…

В комнату медленно вошла Волоокая – Руца, грех и проклятье покойного… Нет, это даже не было дерзостью, это было чистое безумие. Казалось, средь глубокой ночи петухи пропели зорю!.. Завтра же, при дневном свете, ее поступок вызовет бурю в селе, ибо где это видано: человек лежит в гробу на столе, а к нему вваливается любовница со словами: «Вечер вам добрый!»

А все обстояло именно так; открыв дверь и замерев на пороге под столькими взглядами, Руца тихо-тихо промолвила:

– Добрый вам вечер…

Никанор чуть было не выронил свой стакан… «Это что еще за „добрый вечер“, бесстыжая! – хотел он на нее грубо прикрикнуть. – Какой злой дух привел тебя к нам в этот час? Все как будто успокоилось, стихло – мать и хозяйка дома, поплакав у изголовья мужа, с гостями сидит, дети спят, луна светит, земля уже приготовилась принять нового гостя, и он ждет этой встречи, как утро – росы и солнечного тепла… Ну, что за чертовщина такая, что за непонятная сила привела тебя сюда, женщина?…»

Однако он ничего не успевает сказать, ибо Ирина, жена покойного, поднимается навстречу пришедшей, протягивает ей стакан вина со словами:

– Возьми, Руца, выпей за упокой души Георге… в память Георге…

Тогда и Руца, в свой черед, как бы умоляя о снисхождении и понимании эту женщину, которая ей если не в матери, то в старшие сестры годится, шагнула вперед и поцеловала протянутую к ней милосердную руку… И разрыдалась безмолвно, так что только рубаха ее сотрясалась от плача, и говорила, глотая слезы:

– О-о, лелицэ Ирина…

Она держала стакан дрожащей рукой, и крупные, красные, как кровь, капли виноградного гибрида выплеснулись на пол, и он тоже принял участие в поминанье хозяина…

– Не могу, лелика… ох, нет, не могу!..

Как будто хотела сказать: «Не могу жить… и умереть тоже не в силах!..»

Она подняла глаза – глаза, как приворотное зелье… Никанор так и ахнул – ох, хороша. Краса ненаглядная, не иначе. Вот оно, «видение», что весь вечер мерещилось ему…

Подняла свои колдовские глаза Руца-Волоокая и говорила Ирине:

– Разрешите… прошу вас… Ирина, прошу тебя, как родную… Добрые люди, дайте мне поплакать над ним!..

Ну, что можно было ответить?… Все молчали. Вроде бы каждый собирался что-то сказать, и далее, кажется, кто-то сказал, только так тихо, что почти никто не услышал:

– Эх, милая…

Может, это была Ирина, может, Никанор…

Во всяком случае, про себя Никанор думал:

«Эх, милая…» – и хотел продолжать, но в это самое время старинные дедовские часы в каса маре заскрипели, зашуршали, задергались и пробили двенадцать раз. И это значило, что сегодняшний, четвертый день кончился и начинался завтрашний, еще неведомый – пятый и последний день Георге Кручану.

Примечания

1

Бадя – обращение к старшему по возрасту мужчине.

2

Каса маре – парадная, нежилая комната.

3

О мертвых или хорошо, или ничего (лат.).