Реквием по монахине - Уильям Фолкнер

Стивенс. Вы сами должны мне сказать то, чего я еще не знаю.

Тэмпл (помолчав). Но почему я, дядя Гэвин? Зачем мне говорить, когда другие молчат? Если кому-то хочется, чтобы его отправили на виселицу, кто я такая, чтобы этому помешать? Спокойной ночи.

Она выходит и закрывает за собой дверь. Стивенс, очень озабоченный, поворачивается и ставит виски на поднос.

Гоуен. Сущее удовольствие слушать вашу откровенную и дружескую беседу: сразу видно, что дядя и племянница нежно любят друг друга и ничего друг от друга не таят. (Внезапно вспылив.) Да когда же вы, наконец, допьете свой стакан? Мне еще надо пообедать и уложить вещи.

Стивенс. А ты свой стакан даже и не начинал. Давай-ка со мной за компанию.

Гоуен (берет полный стакан). Ну, что ж, почему бы и не выпить. Но лучше вы бы все-таки ушли поскорее и оставили нас одних утешаться возмездием, которое суд даровал нам взамен нашего погибшего ребенка.

Стивенс. Дай бог, чтобы вы нашли в этом утешение.

Гоуен. Да, я молю об этом бога. Молю. Возмездие! Око за око, а? Какие бессмысленные слова! Но чтобы понять это, нужно лишиться ока.

Стивенс. Вы еще не отомщены. Надо, чтобы Нэнси умерла.

Гоуен. Ну и пусть умрет. Потеря не велика. Уличная девка, черномазая пьяница...

Стивенс. Нищая, падшая, влачившая беспросветную жизнь вплоть до того дня, когда мистер и миссис Стивенс просто из гуманности подобрали ее в сточной канаве, чтобы заронить в ее душе надежду на спасение.

Гоуен сидит неподвижно, вертит в пальцах стакан. Стивенс наблюдает за ним.

И вот, в благодарность за это она...

Гоуен. Довольно, Гэвин. Ступайте домой. Или убирайтесь к дьяволу. Куда угодно, но вон отсюда!..

Стивенс. Сейчас уйду, погоди. (Помолчав.) Гоуен, ты в самом деле хочешь, чтобы Нэнси повесили?

Гоуен. Я? Нет. На что мне это? Я даже, как говорится, не ропщу. Какое я, в сущности, имею к этому отношение? Только то, что считаюсь отцом ребенка, которого... Какой прохвост выдает это пойло за виски?

Швыряет стакан с виски в ведерко со льдом, хватает пустой бокал и наполняет его. Сначала он не произносит ни звука, но вскоре начинает смеяться, а через некоторое время уже истерически хохочет, потеряв над собой контроль, и льет виски в переполненный бокал. Стивенс протягивает руку и, схватив бутылку, останавливает Гоуена.

Стивенс. Перестань! Сейчас же перестань!

Вырывает бутылку из рук Гоуена, ставит ее на стол, отливает из бокала часть виски в другой бокал и протягивает его Гоуену. Тот берет бокал и, овладев собой, перестает смеяться.

Гоуен (держит в руке стакан, но не пьет). Восемь лет! Восемь лет не брал в рот спиртного. И вот награда! Мой ребенок убит грязной негритянкой, которая даже и не подумала сбежать, а ведь тогда какой-нибудь полицейский шпик или еще кто-то мог бы пристрелить ее как бешеную собаку. Ясно вам? Восемь лет я не пил и вот получил награду за свое воздержание. Получил то, что заслужил за свою добродетель. Ну что ж, теперь я расплатился. И могу снова пить. Но у меня больше нет желания пить. Зато я могу, по крайней мере, смеяться. Одно другого стоит, верно? Ведь как обстояло дело? Я впутался помимо воли в неприятную историю. Мне пришлось расплатиться, но по сходной цене. У меня было двое детей, а в уплату взяли только одного. Один мертвый ребенок и одна публично повешенная негритянка — вот и все, чем мне пришлось заплатить...

Стивенс. За что заплатить?

Гоуен. За свое прошлое. За свое сумасбродство и за ту попойку, которая была восемь лет назад, вам это хорошо известно. За свою трусость, если хотите... О да! Есть над чем посмеяться. Но не очень весело. И не очень громко, не правда ли? Тсс! Тише! Не надо ворошить прошлое. Тревожить мисс Дрейк, например. Мисс Тэмпл Дрейк, теперешнюю миссис Стивенс. Не надо вспоминать ни о молодой девушке, ни о том вертопрахе, каким я был тогда. Трусость, да? А что же иное? Трусость — это верное слово. Но как оно звучит неприятно! Скажем просто: переутомление.

Стивенс. Кто вспоминает это прошлое?

Гоуен. В самом деле? Разве, мой дорогой дядя, вы не вспоминаете? Гоуен Стивенс, присутствующий здесь, был вымуштрован в Вирджинии и обучен вести себя по-джентльменски. Даже если он пьян. Однажды, напившись, как десять джентльменов, он похитил молоденькую девушку из провинциального колледжа, без сомнения невинную, — да, да, почему бы и нет? И отправился с ней на прогулку в автомобиле, чтобы посмотреть футбольный матч, напился, как двадцать джентльменов, сбился с дороги, накачался спиртом, как целый полк джентльменов, разбил свою колымагу и, мертвецки пьяный, потерял сознание. За это время девушка, все еще, конечно, невинная, как вы можете предполагать, была похищена неким сумасшедшим развратником и упрятана в дом терпимости в Мемфисе... (Сквозь зубы бормочет какие-то ругательства.)

Стивенс. Как?

Гоуен. Да, да! Придется все-таки назвать тогдашнее мое поведение подлостью, даже если это звучит плохо.

Стивенс. Но ведь женитьба на ней не была подлостью.

Гоуен. Конечно! Жениться на девице, побывавшей в борделе! Какое великодушие, какой благородный поступок! Настоящий рыцарь из Вирджинии! Чего и говорить. Могу поспорить благородством с целой армией джентльменов.

Стивенс. Во всяком случае, намерение было джентльменское. Она была упрятана в дом терпимости и... Я не расслышал...

Гоуен (быстро протягивает руку к стакану Стивенса). Бросьте этот брандахлыст.

Стивенс (отводит свой стакан). Что ты сказал насчет Тэмпл?

Гоуен. Что сказал, то и сказал. Вы же слышали.

Стивенс. Ты, кажется, добавил: «И это ей нравилось»? Да?

Пристально смотрят друг на друга.

Вот чего ты никогда не сможешь ей простить. Ведь она была невольной виновницей страшных дней в твоей жизни — этого ты никогда не сможешь ни забыть, ни объяснить, ни искупить, ты и до сих пор об этом все думаешь и думаешь... Главное: потому, что это событие не доставило ей душевных мук, — наоборот: ей, как ты сам говоришь, «там нравилось». А ты из-за нее лишился свободы, потерял достоинство мужчины, почитаемого женой и ребенком. Слишком дорогой ценой ты расплачиваешься, по-твоему, за один этот час своей жизни. А твоя жена будто и не утратила ничего, ни о чем не сожалеет и даже не чувствует своей ущербности. И из-за этого, скажи мне, Гоуен, из-за этого несчастная, сбитая с толку негритянка должна умереть?

Гоуен. Уходите отсюда!

Стивенс. Если это так, то лучше уж пусти себе пулю в лоб! По крайней мере, перестанешь ворошить все время то, чего ты не в силах забыть. Покончи с собой — и не будешь больше вспоминать, не будешь просыпаться по ночам весь в холодном поту, потому что ты не хочешь и не можешь выбросить из памяти прошлое! Или же посмотри хоть раз правде в лицо. И скажи мне, что произошло в течение того месяца, когда этот сумасшедший держал ее пленницей в публичном доме в Мемфисе. Что произошло, о чем никто не знает, кроме нее и тебя? А может быть, даже и ты не знаешь?

Гоуен (не сводя глаз со Стивенса, решительно ставит стакан на поднос, берет бутылку и поднимает ее над головой. Из горлышка льется виски. Струя течет по рукаву Гоуена на пол. Он словно не замечает этого. Хриплым голосом невнятно бормочет). Ох! Господи, помоги мне, да помоги же ты мне!

Стивенс не спеша ставит свой стакан на поднос, поворачивается и, взяв с дивана шляпу, уходит. Гоуен некоторое сремя стоит с пустой бутылкой в руке. Затем жадно глотает воздух и, всхлипнув, приходит в себя, ставит пустую бутылку на поднос, замечает свой, еще не тронутый стакан виски, берет его, держит некоторое время и швыряет в камин. Стакан разбивается о раскаленные язычками газа искусственные поленья. Свет гаснет.

Гостиная Стивенсов. Одиннадцатое марта, 22 часа. Обстановка в комнате точно такая же, какой она была четыре месяца тому назад. Лишь настольная лампа зажжена и диван переставлен на другое место — повернут теперь к публике. Дверь в столовую закрыта. В углу, справа, на маленьком круглом столике, — телефон. Дверь в столовую отворяется. Входит Тэмпл в сопровождении Стивенса. На Тэмпл длинный пеньюар, волосы схвачены на затылке лентой. Кажется, что она приготовилась ко сну. Стивенс в пальто и шляпе.

Тэмпл. Прикройте дверь. Бюки спит в детской.

Стивенс. Вы привезли его с собой?

Тэмпл. Да.

Стивенс. И он спит в той комнате?..