Амгунь — река светлая - Владимир Коренев

Навстречу ему тропкой, пробитой многими ногами в каменистом косогоре, сбегала девушка с коромыслом через плечо. Поравнявшись с лейтенантом, с любопытством глянула и тотчас же опустила глаза, намереваясь проскользнуть мимо. Уголки губ дрогнули в улыбке, заметил лейтенант улыбочку, будто жаром его обдало, и спутались, затерялись готовые слова. Девушка в одном слинялом ситцевом платьишке на голое тело, на ногах сбитые, без хлястиков босоножки, коротко глянула на него, как бы поторапливая. Глаза зеленые, и в них лукавинка, потому и заспотыкался на словах лейтенант:

— Подскажите, где дом Домрачева.

— Семена Никитовича? — Голосок у девушки звонкий.

— Да. Рыбоинспектора.

— А вон он, дом, — прямо.

И побежала своей дорогой вприпрыжку, придерживая ведра. Лейтенант посмотрел вслед: «Есть женщины в русских селеньях…»

Улыбнулся, вспомнив, что встретили его с пустыми ведрами, подумал: «Пропадешь, лейтенант, ни за грош!..» Сдвинул с взопревшего лба фуражку и молодецки зашагал по тропке.

В то утро — еще солнце где-то по-за горами ходило, едва его первые лучи пробились, и только-только вторые петухи отголосили — Гошка Мальцев, босой, спустился с высокого крыльца крутыми ступеньками, таящими еще ночную прохладу, пересек двор и вошел в сумрачный холодок стайки. В охватившей его сырой полутьме он остановился постоял, пока глаза привыкли к резкой смене света. Раздувшимися ноздрями Гошка с наслаждением вдыхал запах стайки — дыхание земли, соленой рыбы, мха и затвердевшей, но еще живой смолы кедровых бревен, из которых были набраны стены и потолок. К шестам подошел, на которых сети висели. Захватил пучок — не дель, лисий хвост. Капрон! Такую сеть из воды одним махом выдернуть можно, ежли чего… Раньше сети были из хлопчатки, из кордовой нити — жилы повытянешь, пока конец на паелы уложишь.

Гошка разжал пальцы — дель потекла, лаская мозоли. И грубое Гошкино лицо смягчилось, серо-синие глаза подобрели, притупилась в них блескучая острота.

— Такой снастью, чо ли, не поймать? — бормочет Гошка и хмурится: вспомнил вдруг, что на кету запрет объявили, — по сердцу так и полоснуло. Как будет-то теперь? К Сеньке небось и на драной козе не подъехать — шишка на ровном месте, рыбнадзор, как же! И если застукает на тоне — враз штрафной документ распишет, ОБХСС наведет. А там: кто ты есть такой, Мальцев? Войну припомнят. И припаяют на всю катушку…

Как никогда прежде испытывал в последнее время Гошка свою вину перед людьми. И во сне виделась ему одна и та же картина: уходил куда-то в темноту человек с поднятыми вверх руками. И спина, и руки, воздетые просительно над головой, были его — Гошкины, и тяжелая квадратная голова, наголо стриженная, — его. Гошка помнил, куда шел он тогда и что оставил у себя за спиной. Недаром до сих пор при слове «Сталинград» он вздрагивает.

Направляясь из стайки к лодке, приткнутой в берег, Гошка сегодня острее обычного почувствовал приближение беды. Об этом говорила каждая клеточка его тела, сердце беду чуяло. А к сердцу своему он прислушивался: редкий раз оно его подводило. И пока шел по галечному берегу, примерещилось ему, как одноглазый Домрачев настигает его на укромной тоне. С ним свяжись — греха не оберешься. Так и сяк выходит: кету нынче ловить не придется.

Вздохнул Гошка. Вздох вырвался сам собой. Гошка, чего-то испугавшись, секанул глазами по сторонам. От воды из-за его, Гошкиной, лодки поднимается навстречу, вырастает косматая голова Серьгина, его помятая физиономия.

— На рыбаловку?

— Кой черт рыбаловка?! На рыбаловку крест наклали — запрет.

Серьгин заклекотал в ответ. Дурак ай чо? Мозги пропил поди вчистую.

Сашка Серьгин бич, с раннего утра успел шары залить. Стоит босой, расхристанный перед Мальцевым и булькает смешком, кадык на худой шее ходит челночком.

— Чо смешного-то?

— Дак и посмеяться нельзя, чо ли? У тя синекуру умыкнули, не у меня. Мне он хоть сто лет — запрет.

И заклекотал, раскудахтался, прямо на Гошку перегаром дыхнул.

Отворачиваясь, Гошка отметил: брагу глушил Сашка. Где ему на водку разжиться, пропойному?

Не обращая внимания на Серьгина, Гошка зашарил глазами по лодке: все ли нормально, в исправности? Краем уха слышал он, как Сашка принялся вдруг длинно рассказывать матерщинный анекдотец с бородой.

— Вот, значит, как жили, — говорил Сашка, — врозь опали, а дети были. Ты слухай, Гоха… Дак вот…

— Чо прилип? Чо репьем прицепился-то? — вскинулся Гошка. — Делов больше нет?

— А то, — усмиряя клекот, проговорил Серьгин. — А то мутишь воду. Наскрозь тебя вижу. Вчера кто с утками около Семенова дома крылом чертил? А-а… то-то и оно! Семен не знает — враз бы ноги повыдергивал. Налим ты и есть налим. Ишшо какой налим. Тьфу!

Серьгин нагнулся к воде, зачерпнул пригоршней и вылил воду себе на лысину. Лил и крякал.

Гошка же стоял как аршин проглотил: страх второй раз за это утро стиснул его грудь.

В Мунгуму Сашка появился лет двадцать назад, прежде исходил приамурскую тайгу с геологами. Пришел он в село в драных солдатских брюках, энцефалитке да резиновых сапогах с обрезанными по щиколотку голенищами. С месяц бедовал, слоняясь по поселку, а потом приютила его Маришка Сайгор, осанистая, в годах нанайка, и зажил человек семейной жизнью, приоделся, высветлился. Выпивши, Сашка бил себя в грудь кулаком и объявлял:

— Бич я, бич!

И звали его бичом, только приставляя фамилию: бич Серьгин.

Сашка любил детишек, одаривал их конфетами, гладил по вихрам и приговаривал:

— Слушайте, дети, дядю Сашу и любите. Мы вас в обиду не дадим. — Говорил, и лицо его становилось жестким, а глаза невидящими.

Когда конфетам в кулечке подходил конец, Сашка катал детишек на горбушке, изображая коня. Скакал и носился галопом, потом падал коленями в траву, изнемогши.

Вначале бабы боялись детей Сашке доверять, а потом привыкли. А Сашке полная радость вышла.

Сашке и детишкам.

В колхозе Сашка был плотником, и сделанное им отличалось крепостью, надежностью. Делал он свое дело с душой, забываясь, частенько работал допоздна, и потому председатель колхоза Рудников на недельные Сашкины запои смотрел сквозь пальцы; отопьет — свое наверстает.

Злой, смятенный ушел с берега Гошка. В стайку опять заглянул, не удержавшись, сеть снова поласкал вздрагивающей рукой, потрогал балберки.

— Пойду все ж, терпежу нет.

Вернувшись в дом, сиял ружье со стены, опоясался патронташем, нож охотничий на бок повесил, натянул резиновые сапоги. На вопрос жены бросил коротко:

— Позорюю.

Спустился в лодке до Орловских островов, оглядывая Амур. Напороться на рыбоинспектора боялся, потому как не только уток думал пострелять Гошка на островах. Месяц назад, по малой воде, он очистил дно Берендинской протоки от задевов — полузанесенных илом топляков и корней деревьев, чтобы потом, когда придет время, никакой задержки не было. И хотел Гошка глянуть сейчас на свою тоню — не терпелось. Чем ближе подплывал он на своей моторке к заветной протоке, тем сильнее охватывало его волнение, жалел он, что не прихватил с собой какой-либо сетчонки. На Амуре тишь да гладь, и никаким рыбнадзором и близко не пахло. Гошка ругал себя за оплошность. Но возвращаться домой было уже поздно — плыли ему навстречу, распахнув надвое реку, острова, и впереди уже угадывались стволы тальников, за кроны которых заваливалось солнце. Солнце било Гошке в глаза, он щурился.

Лодка скользнула в тихие зоревые воды Берендинской протоки. Гошка, мыслями своими занятый, ружье схватить не успел — сорвался с воды, взбалмошно ударяя крыльями, табунок уток и исчез за высокими тальниками.

Гошка заглушил двигатель, направляя лодку к берегу. Сзади отвальная волна зашуршала, налегла на осоку, захлюпала и растаяла в добела отмытом дождями песке. Тишина сомкнулась над островами: ни одного звука. Гошка только свое хриплое дыхание слышал да стук сердца, вдруг всполошившегося: примерещился Гошке стук лодочного мотора. Он так и застыл на месте, готовый в любую минуту выхватить из гнезда весло, оттолкнуться от берега и уйти, пропасть за тальниковыми излуками.

Стук мотора преследовал его все время, пока он шел берегом, бесшумно ступая огромными сапожищами по рассыпчатому скрипучему песку. Он замирал в неудобной позе на полушаге и прислушивался. Присосавшихся на шее и лице комаров давил тяжелой ладонью с силой, вымещая на них зло.

Так, берегом, прошел он всю тоню, отметив, где удобнее выпускать сеть и где выбирать ее. Запомнил ориентиры. По течению определил время сплава.

В полной тишине вернулся к лодке и взялся за весла. Он не хотел подымать лишнего шума. Греб стоя, лицом вперед. Лодка неслышно резала воду, весла масляно шлепали, не нарушая тишины, в низком вечернем солнце без треска пылали тальники, без звона струились отраженные в протоке берега. Гошка, выпятив нижнюю губу, сдувал с кончика носа набегающий пот и не выпускал из рук гребей, пока не вышел к Амуру. Здесь он вздохнул свободно, шумно, всей грудью и запустил двигатель.