Журнал «Вокруг Света» №10 за 1978 год - Вокруг Света

Евдокия Петровна подвела меня к столу, покрытому свеженакрахмаленной скатертью, за которым целая стена была отведена портрету офицера, написанному маслом. Развернутая грудь, портупея, по два кубика на петлицах. На открытом лице пронизывающий взгляд. Портрет казался написанным не с фотографии, как говорила хозяйка, а с бронзовой статуи. Она смотрела на него вместе со мной, а потом тихо, как бы про себя, сказала:

— Вот он... Иван Данилович Сидоренко.

Евдокия Петровна вдруг захлопотала, будто забыла самое главное, откуда-то извлекла большой альбом с покоробившейся от времени обложкой, с поблекшими буквами золотого тиснения: «Харьковский тракторный».

На первой же странице пожелтевший групповой портрет из 1931 года — парни в кепочках и спецовках, и перед ними чубатый Сидоренко. Тут же, рядом, вырезка из заводской многотиражки за 23 июня того же года. Читаю: «Комсомолец-бетонщик. Секретарь ячейки... командир комсомольского батальона...

Под его руководством батальон дал 801 замес. Премирован заграничной командировкой».

— Ведь как было, — стала пояснять хозяйка, — когда Сидоренко дал столько замесов, об этом узнал австрийский профессор Зайлигер, видимо, прочел в нашей «Правде», решил приехать, чтобы самому убедиться, нет ли тут ошибки в сообщениях русских о преодолении установленной им нормы — пятьсот один замес. Видать, человек был основательный, не поленился приехать из Австрии — по его бетономешалкам все страны мира работали.

Так вот он приехал, захотел увидеть господина Сидоренко, а им оказался, к удивлению профессора, перемазанный в бетоне двадцатилетний рабочий парень... Говорит Ивану: «Можно я вас потрогаю?» Своим глазам не поверил... А какой был человек Сидоренко, — повторяла она, засыпая меня фотографиями тех лет. — А это уже здесь, в Комсомольске-на-Амуре...

Иван Сидоренко в тельняшке, коротко остриженные волосы, на крупном лице осторожный, ожидающий взгляд в объектив. А Евдокия Петровна — худенькая маленькая девушка в футболке — приникла к нему.

— Сам снимал — ногой нажал, знаете, фотокамера на треноге была. Ой, сколько выплакала слез...

Среди старых фотографий выделялась одна свежей глянцевой бумагой. И хотя снимок был недавний, на нем Евдокия Петровна с сыновьями выглядела совсем не домашней, а скорее какой-то официальной: в черном костюме, с орденом Ленина. Она показала на одного из сыновей, что был моложе, и сказала:

— Этот — Василек, самый младший мой, без него родился, — сейчас работает на «Амурстали», а вот эти двое, Николай и Петро, — на заводе Ленинского комсомола; Юрий же — на заводе имени Гагарина. — Она снова обратила мое внимание на меньшего сына. — Взгляд отцовский, но не такой суровый...

Иван Данилович был человек строгий, думала, как буду к нему привыкать. Я его поначалу даже избегала. «Девчонки, — жаловалась я, — он такой черный, суровый...» А они мне говорят: отхватила, мол, лучшего парня.

Я слушал ее открытый и искренний рассказ и понимал, что Евдокия Петровна встретилась с Иваном Даниловичем здесь, на Дальнем Востоке, в те первые, самые суровые и романтические дни, когда все в жизни у них было ново и для них на первых порах никаких проблем не существовало. Была идея построить город — этим они и жили, была молодость, для которой не было невозможного. И все же, чтобы эту жизнь приоткрыть с другой стороны, полнее представить то время, тех людей, я попросил Евдокию Петровну рассказать о ее встрече с Сидоренко.

— Познакомились мы с Иваном Даниловичем в стрелковом кружке в самом начале — шел второй месяц стройки. Помню, во время соревнований я получила первое место среди девушек, а он среди парней — Иван Данилович умел стрелять с обеих рук. Ну, после оставили меня чистить оружие. Доверили, как лучшей. Я занимаюсь своим делом, а они — Иван с товарищем — тоже чистят и рассказывают друг другу свои биографии. Чего это, думаю, они при мне распространяются?.. — «Ты, что, не говоришь о себе?» — спрашивает меня Сидоренко. «А чего? Все знают: я из Ростова...» Тут надо сказать, что, когда мы, двадцать две девушки, прибыли сюда на пароходе «Коминтерн», нас повели в село Пермское — дома стояли почерневшие, приросшие к земле. Привели в сарай. Пахло навозом, у стен были сколочены из неоструганных досок топчаны, а пол настлан из круглых бревен. Посередине подпорка, и вокруг нее — тоже из неоструганных досок — вроде стол. Утром нас выстроили, как военных, и стали спрашивать, кто что может делать. Меня определили в столовую — она была устроена в деревянной церквушке. Помню, вода в Амуре поднялась метра на три-четыре, и везде на полу, в смысле на земле, стояла вода.

Сидоренко часто приходил, стоит и просит воды, а я говорю: «Чего в конторе не попьешь?» — «Здесь у вас сухо», — отвечает он. И все стоял и наблюдал за мной. Однажды мы гуляли целой компанией, пели — ой как я любила петь! — подходит Сидоренко и просит: «Отпустите Селютину, мне нужно с ней поговорить». — «Ну, чего?» — спрашиваю я. А он уводит меня к берегу. Пришли к Амуру, сели на бревно, он молчит. В это время проходила по реке нанайская лодка, и волна качнула бревно. Иван Данилович вмиг подхватил меня и поцеловал. «А... а, — говорю, — ты за этим меня звал...»

Поженились, как только построили первый барак — «Дом коммуны», сразу пять пар поженились. Первый сын наш — Николай — появился здесь, в «Доме коммуны», в тридцать третьем году. Мне было тогда восемнадцать, а Сидоренко двадцать один...»

Евдокия Петровна встала, ушла на кухню, некоторое время я не слышал ее, а потом оттуда донесся голос:

— «Теперь ты жена, достану тебе валенки», — говорил Сидоренко. И достал. Очень гордился этим.

Она принесла, поставила на стол бутылку и стакан.

— Пейте, это сок черноплодной рябины, сама готовила... Зима в тот год началась рано, может, нам так казалось, — продолжала Евдокия Петровна, — а я ходила в деревянных колодках, обтянутых брезентом.

Я с удовольствием пил терпкий сок и не мог не спросить — как же это — кругом тайга, ягоды, грибы, а люди в первую же зиму заболели цингой?

— Но ведь как было оно... — задумчиво говорила Евдокия Петровна. — Мы попервости не знали этих мест, не успели опомниться, как оборвалось лето, которое прошло в горячности и энтузиазме. Все готовы были горы свернуть. По крайней мере, так мне сейчас кажется. Конечно, нам, женщинам, можно было подумать о многом, но приехали сюда с голыми руками, ни посуды не взяли, ни домашней утвари... Ничего. А когда опомнились, было поздно. Холода прихватили. Помню, из четырех консервных банок делали одну миску. Из двух сшивали бока и из двух донышко. Ребята были мастера на все руки. Это потом стали из кедра делать кадушки, деревенскую посуду. Подсмотрели у нанайцев — кедр хорошо, мягко режется. В общем, не сразу поняли, что лес может спасти. А вот к следующей зиме, когда привезли шубы, сапоги, посуду, мы были готовы: зажили хоть немного. Набивали в бутылки голубику, бруснику; клюкву, ставили в кастрюлю и кипятили, а зимой открывали — свежие ягоды... Хорошо, когда я ехала, в Хабаровске купила немного посуды, не постеснялась... Да, да, не удивляйтесь. Ребята думали, что все это мелочи, не главное. В первое лето все же нет-нет да пойду в лес, соберу ягоды и сварю повидло, придут люди с работы и все намажут на хлеб и съедят. Потом соберут сахару и просят еще сварить — ведь жили коммуной. Сидоренко однажды сказал мне, что я немного жадная...

О чем бы ни говорила Евдокия Петровна, она неожиданно находила мостик и незаметно, сама не замечая этого, переводила разговор на мужа. Она не переставала думать о нем...

— Как-то в праздник получили паек: крупу, муку. Наготовила я всего и ушла по делу. А Иван Данилович привел товарищей, поставил все на стол. Прихожу, спрашиваю его: «Вы хоть мне что-нибудь оставили?» Он ушел и где-то долго ходил, мучился.

Евдокия Петровна притянула к себе фотографию — там, где она со взрослыми сыновьями, — и снова стала всматриваться в их лица, будто искала в них черты мужа.

— Он часто говорил: «Мы поедем с тобой учиться. Вот подожди, Дуся, построим и поедем...» А какой он был фантазер! Рассказывал, что у него на селе — он из Черниговской области — один многодетный отец всем своим восьми сыновьям построил по дому — в деревнях строили каждому сыну по дому — и все на одной улице. «У нас тоже, — говорил он, — будет двенадцать сыновей и своя улица, в каждом доме по сыну... Люди будут говорить: «Это улица Сидоренко». А ты будешь знатной женщиной, получишь орден». Но как он мог предположить... Конечно, я не стала матерью-героиней, а вот улица названа его именем. — Евдокия Петровна встала, позвала меня к окну: — Вон видите, в конце нашей улицы девятиэтажный дом, оттуда и начинается улица Сидоренко...

Я знал эту улицу. Гуляя по городу, неожиданно оказался перед домом номер 24 с мемориальной доской: «Улица имени первого комсомольского вожака города Ивана Даниловича Сидоренко, геройски погибшего за Советскую Родину в 1942 году».