Портрет А - Анри Мишо

Я был мимикой.

У человека — на лице, но у собаки я располагался в хвосте и, как положено, вилял, а когда повозка пронеслась и задела собачий зад, я свалился на землю.

Настал вечер, один человек решил, что это сигара, поднял мимику и жутко испугался.

Я был зародышем.

Моя мать будила меня, когда ей случалось подумать о г-не де Хаха.

Одновременно со мной иногда просыпались и другие зародыши, когда их матерей били, или они прикладывались к спиртному, или были в исповедальне.

Как-то вечером нас было семьдесят зародышей, мы беседовали: из живота в живот, на расстоянии, а каким образом, я не очень понимаю.

Потом мы больше никогда не встречались.

Он мирно посмеивался. Бывало, подойдешь к нему с палкой. Он ее в два счета ломал, но, быстро раскаявшись в своем поступке, сам же вкладывал тебе в руки целой и невредимой. И бесполезно искать, в каком месте она была сломана.

Но если человек приближался и пытался схватить его в охапку, такого он совал к себе в карман. А в карманах у него удушье и смерть. Когда человек начинал пованивать, он его выбрасывал из кармана. Человек падал вниз, ломая себе хребет.

Он являлся со страшным шумом и сам весь дрожал, хотя мог растоптать разом человек десять и все хозяйство, принадлежащее этим десяти человекам.

Все на него забирались, так уж повелось. Тогда он показывал, на что способен. Проходя, он расшвыривал дома направо и налево и за спину, но потом ставил их на землю с такой аккуратностью, какая появляется только с давней привычкой, словно носовой платок убирал в карман. И никто не удивлялся, разве что иногда молоденькие щенки.

Я сделал из хлебного мякиша маленькую зверюшку вроде мыши. Не успел я закончить третью лапку, как она дала деру… И скрылась в ночной темноте.

Детские убеждения

В Африке верблюдов расталкивают слоны и старые бегемоты.

Даже конным и самым бравым жандармам еще ни разу не удалось задержать солнце и доставить его куда следует.

Близорукие тигры прыгают недалеко.

Лысый индеец неуязвим для мщения.

В Маюмбе бывает, что крокодилы вдруг прокашляются, выплывут со дна речки и съедят рассеянных игроков в кости.

По ночам пруды поднимаются{17} и говорят: «Мы теперь не мертвые». Они поднимаются, собирая воду вокруг себя в мешки. Когда они уходят, на их месте остаются огромные ямы, а они отправляются по дорогам, перекатываясь и виадукаясь друг с другом, высоченные, как соборы, и наклонные, как бочки.

Поначалу они прозрачные, но скоро желтеют, коричневеют или чернеют: это зависит от того, какие муравьи — желтые, коричневые или черные — облепят их по дороге. От всего этого (от тяжести муравьев) они устают, договариваются между собой и решают: «Ладно, пожалуй, отложим наш уход на завтра, ну да, на завтра», и возвращаются, куда медленней, чем уходили, возвращаются в свои ямы, приминая камыш.

Там мы их и видим по утрам после завтрака. Но только вот… как все это происходит, если в пруду есть утки?

Куры яиц не несут. И вообще никто не несет — куры их из земли выкапывают.

Злые слоны лишаются права носить хобот.

У клоунов не бывает отцов; ни у одного клоуна нет отца; потому что такого и быть не может.

Пробирка, полная бабочек, ничего не весит, если только бабочки не уснут; отец говорит, что она весит килограмм, но он никогда не смотрит на бабочек.

Вроде советов по гигиене души

Мне не удается отдохнуть, моя жизнь — сплошная бессонница,{18} я не работаю, не сплю, я занят только бессонницей: то душа моя бродит, а тело приляжет, то душа приляжет, а тело бродит, но сна для меня нет, у меня в позвоночнике свой ночник, и его никак не потушишь. А может, это благоразумие не дает мне уснуть, потому что мне надо искать, искать и искать, и то, что я ищу, может найтись абсолютно где угодно, ведь что я ищу, я и сам не знаю.

Сердце у меня кошмарное, всегда найдет повод биться. Весь день оно в волнениях — не сердце, а молоток, а я для него стенка, и оно заполняет собой весь мир. Я выхожу из дому, еду в Индию, но, увы, вместе со мной едет мой молоток, и для меня ничего не существует кроме него, он не дает мне ни на что посмотреть, мало того, как раз по этой причине мне пришлось отказаться от изученья наук, от заработка и вообще от всего.

Брык и бряк{19}

И бряки брыки брысь братанбрык в брюкбрось брюкву баранбряк в брюхи прыгбрыкбрякблямбум

трамтарарамвсем козлампо рогам — бам!как дам!всем сестрампо серьгам!блям блям!

смешно на вас гля…и страшно вас слу…и больно черт знает гдену это у всехэй вы там на помойке Землина помойке да в грязь лицомкак ощущенье?

на помойку не ходят себя показать,если только и можешь, что ветры пускать,—тут ни в койкуни на помойкуни лялятополяи главное господа писатели ни одной своейкнижки перечитатьУх ненавижу тебя Буалобред брехня барахлобыдло бурда мурлобармалейдуралейна, жуйне жалей.

Большая битва

Р.-М. Эрману{20}

Он чорк его хлюпом оземьИ чвак и курдык и чумесит до самых почилокИ шмац его в клювер и ну его дры по сопаткеИ растелемонил в писельРазмокрячилхапец

А тот постоял, плюхскопытнул, растек и в кускиВидать, ему скоро каюкВот он подхватился, слепился… нет, поздноСколько ни вейся веревочка — вот и конецАбар! Абар! Абабар!Нога отвалилась!Рука пополам!Кровь захлестала!Буль-буль,В его животе в кастрюльке спрятан большой секрет,Все злючки в округе рыдают в платочки —Вот ведь, ну надо же, вот ведь…Посмотрим на вас!Да, и мы тоже, мы тоже ищем Большой Секрет.

Из книги

«Эквадор»{21}

(перевод А. Поповой)

Тошнит или это смерть пришла?

Выплескивайся, сердце.Довольно — повоевали,Скорей бы уж помереть.Мы ведь держались храбро,Сделали что могли.

Давай, душа,Наружу — или останься,Настало время решать.Не броди в моем теле на ощупь,То спеша, то сбиваясь с дороги.Наружу — или останься,Настало время решать.

Я больше так не могу.

Властители Смерти,Я не клял вас и не отбивал в вашу честь ладоши.Смилуйтесь, я вернулся из ста путешествийБез багажа, без учителя, без богатства и славы,Вы всесильны, бесспорно, но вы же любите шутки,Пожалейте безумца: до барьера еще далеко,А он вам кричит свое имя заранее — прямо отсюда.Возьмите его в полет,Пусть попробует, может, привыкнет к вашим манерами нраву,И правда же, что вам стоит, — помогите ему, прошу вас.

Из сборника

«Мои владения»{22}

Мои занятия

(пер. А. Поповой)

Редко бывает, что я кого-то увижу и не отлуплю. Другие предпочитают внутренний монолог. Я не такой. По мне так лучше отлупить.

Бывает, что люди садятся в ресторане напротив меня, не говоря ни слова, и сидят так подолгу: это они решили поесть.

Вот один такой.

Ну так я его хватаю и хряп!

Так, еще раз хватаю, хряп!

И на крючок в раздевалке.

Теперь отцепляем.

Опять на крючок.

Опять отцепляем.

Теперь — на стол, придавим, потом придушим.

Измажем кой-чем, а теперь помочим.

Он оживает.

Теперь сполосну его, расправлю (что-то я разволновался, пора кончать), сгребу в кучку, прихлопну, выжму к себе в стакан, а потом демонстративно выплесну на пол и подзову официанта: «Дайте-ка мне другой стакан — почище!»

Но мне как-то нехорошо — быстро плачу по счету и ухожу.

Простота

(пер. В. Козового)

Чего моей жизни до сих пор не хватало — это прежде всего простоты. Я начинаю понемногу меняться.

Так, я всегда теперь выхожу из дому с кроватью, и если мне нравится какая-то женщина, я хватаю ее и вмиг с ней ложусь.