Дедушкин родник - Аркадий Клабуков

А для меня новое горе: не успела утихнуть боль в том месте, где была содрана кора, как и эту рану разбередили, отколов кусок ствола, чтобы сделать кольцо для бороны. И так напасть за напастью: то ломают мои ветки на веники, то обрубают сучья на жерди для изгороди. А когда-нибудь срубят и верхушку — она сгодится на деревянные вилы. И каждую весну делают свое злое дело ребята. Раньше между мною и деревней стояло много берез, но все они засохли. Скоро, как видно, и мне придет конец…»

Прошло несколько лет с тех пор, как я узнал от березы ее историю, и вот мне снова довелось побывать в тех местах.

Старая береза лежала на земле с поломанными ветвями, с вывороченными из земли узловатыми корнями. На ее стволе виднелись липкие потеки. Наверное, ребята и нынче нацедили в свои туески сладкого сока.

Упала береза, навсегда умолк ее печальный голос. Не жалели ее люди — и вот погубили…

1936

Игнатий Гаврилов

КРАСНОАРМЕЙСКАЯ ГАРМОШКА

Это случилось весной 1919 года. Возле нашей деревни весь день шел бой красных с колчаковцами. Ночью красным пришлось отступить.

— Ушли наши, — грустно сказала наутро мама.

Я побежал к своему приятелю Семке.

— Айда в лес, — позвал я его, — по окопам полазим.

Он согласился. Мы знали, что в окопах можно найти много всякой всячины.

Пришли мы с Семкой в лес, спрыгнули в один окоп, на дне которого была навалена солома, стали рыться, и вскоре я нашел сумку с патронами и револьвер. Я сначала обрадовался находке, потом подумал: «Если белые найдут у меня оружие, не посмотрят, что маленький, на месте расстреляют».

А Семка нашел санитарную сумку. В ней были бинты, вата и какие-то лекарства.

— Пошли дальше, тут, похоже, больше ничего нет, — сказал я.

Следующий окоп был глубже и длиннее первого, он тянулся до самого оврага. В нем мы обнаружили целую кучу стреляных гильз. Наверное, тут стоял пулемет. Мы рылись в соломе, как вдруг мне послышался чей-то приглушенный стон.

— Семка, — шепнул я. — Тут кто-то есть!

— Где?

Стон повторился.

— Тс-с, слышишь?

Мы заметили, что неподалеку от нас солома слегка шевелится.

Семка ойкнул — и бежать.

— Стой! — крикнул я ему. — Чего ты испугался? У меня же револьвер. Иди сюда, посмотрим, что там такое.

Мы разворошили солому и увидели человека. Глаза его были закрыты. Он был в солдатской выцветшей гимнастерке, запятнанной кровью. Рука, лежавшая на груди, сжимала фуражку с пятиконечной красной звездой.

Рядом валялась шинельная скатка.

Мы боязливо вглядывались в бледное, заросшее рыжеватой щетиной лицо красноармейца.

Вдруг он застонал и открыл глаза. Увидев нас, прошептал:

— Пить… Воды дайте…

Мы переглянулись. Где взять воды? Поблизости ни одного родника, и до реки далеко.

— Пить… Пить… — Раненый попытался приподнять голову, но она тут же бессильно упала на солому.

— Покарауль его, я за водой сбегаю, — сказал я Семке.

Вылез я из окопа и бегом пустился к деревне. Гляжу, Семка бежит за мной.

— Чего ты? — спрашиваю я его.

Семка молчит, но мне и так ясно, что боится он без меня оставаться.

Так и примчались в деревню вместе. Дома я налил в один туесок воды, в другой кислого молока — и обратно в лес. Следом за мной вернулся Семка. Он принес хлеба и яиц.

Красноармеец по-прежнему тихо стонал и тяжело дышал. Лицо у него было теперь не бледным, а багрово-красным.

— Жар у него, — сказал я. — Семка, подержи-ка ему голову.

Я поднес к губам раненого туесок с водой, он стал жадно пить, потом откинул голову и сказал:

— Вот спасибо! Вроде бы полегчало…

Но вскоре он снова застонал и с трудом проговорил:

— Плечо… Перевязать бы надо.

Вдвоем с другом мы приподняли раненого, стянули с него гимнастерку и увидели, что пуля прошла через правое плечо.

Вот когда пригодилась санитарная сумка! Мы смазали рану йодом, плечо забинтовали, снова надели на красноармейца гимнастерку и опустили его на солому.

Он затих — может, задремал, может, потерял сознание.

— Что будем делать? — спросил я Семку. Здесь его оставить нельзя, и в деревню не поведешь. Ведь если староста или лавочник Павел пронюхают, тут же донесут белякам.

Мы приуныли. Но тут я вспомнил про наш «штаб».

Недавно я и Семка поставили шалаш среди густого орешника. Когда мы играли в войну, этот шалаш был нашим штабом. Вот туда-то мы и перетащили красноармейца. Из соломы сделали ему постель, шинель положили под голову и стали ждать, когда он придет в себя.

Очнулся он под вечер. Ему было заметно лучше. Он даже попросил есть, и мы дали ему хлеба с молоком.

Начало темнеть. Нам пора было уходить. Когда мы сказали об этом красноармейцу, он забеспокоился:

— Глядите, ребята, никому ни слова. Даже матерям не говорите. Обещаете молчать?

— Обещаем.

В это время неподалеку прокричал филин. Сделалось как-то жутко.

— Дядя, мы уйдем, ты тут один не забоишься? — спросил Семка.

Красноармеец слабо улыбнулся:

— Я вроде не из боязливых.

— Говорят, тут привидения по ночам бродят: белые в этом лесу расстреливали.

— В привидения не верю, а мертвых чего бояться? Ладно, ребятишки, идите.

Мы пошли. Но я вдруг представил себе: а что, если на месте этого красноармейца оказался бы мой отец, ведь он тоже в Красной Армии и его могут ранить! Хорошо ли будет, если его одного бросят в лесу?

Я уговорил Семку вернуться.

— Решили здесь заночевать, — сказали мы красноармейцу.

— А не хватятся вас дома? Заругают небось?

— Скажем, на рыбалке были.

— Ну, как знаете.

Мы принесли с гумна по охапке соломы и устроились рядышком. Выпала роса, стало прохладно. Может, от этого, а может, от непривычной обстановки и волнения мы долго не могли уснуть.

— Есть хочется, — пожаловался Семка.

— Ладно, перетерпишь, — сказал я.

… Проснулся я от птичьего гомона. Уже рассвело, и лесные птицы распевали на разные голоса.

Первым делом я посмотрел на красноармейца. Он разметался во сне, но дышал ровно, спокойно.

Я растолкал Семку:

— Вставай скорей. Пока он спит, сбегаем домой.

Не успел я войти в дом, как на меня напустилась мама:

— Где тебя но ночам носит?

— Мы рыбачили дотемна, я у Семки ночевал.

— Почему домой не пришел? Не привыкай по чужим дворам околачиваться. Ладно, садись за стол. Потом бери ведро и ступай на огород, пора капусту сажать.

Вот тебе и на! Но ничего не поделаешь, с мамой не поспоришь.

Поев, я отлил в туесок молока, нашел в курятнике три яйца и все это припрятал в сенях.

Я быстро управился с капустой, но мама не пустила меня со двора и заставила нянчить сестренку Анисью. Потом велела натаскать в кадку воды.

Только в полдень, прихватив молоко и яйца, я побежал в лес.

Семка был уже в шалаше.

— Ему совсем плохо, — сказал он с тревогой.

Красноармеец был в жару и без сознания. Мы принялись мочить тряпку в холодной воде и прикладывать ему ко лбу.

Восемь долгих дней ухаживали мы за раненым. Наконец он начал поправляться.

— Еще немного — и встану на ноги, — говорил он. Это вы, ребята, вернули меня к жизни, без вас я бы пропал.

Красноармейца звали Иваном Григорьевым. Он оказался бывалым человеком и рассказал нам разные интересные истории. Рассказал и про последний бой, про то, как был ранен. Объяснял нам, за что борется Красная Армия.

— Богатые живут за счет бедняков, заставляют их работать на себя, высасывают из них все соки. Красная Армия воюет за то, чтобы народ жил счастливо.

Это он верно говорил — про богачей. Вот у нас староста и лавочник всю деревню в кулак зажали. У них всегда хлеба много, еще прошлогодние скирды стоят необмолоченные, в хлевах и конюшнях полно скота и лошадей. И все это нажито чужим горбом. Недаром мой отец, когда уходил в Красную Армию, сказал: «Иду воевать за Советскую власть против богачей-мироедов».

— Скорей бы поправиться да снова в бой, — говорил Григорьев.

— Дядя Ваня, возьмите нас с собой на фронт, — просили мы его.

Он только смеялся в ответ.

— Возьмите! — не отставали мы.

— Сначала подрастите.

— Где ты носишься с утра до ночи? — сердилась мама. — Ни за Анисьей не приглядишь, ни по дому не поможешь. Дождешься у меня.

Попадало дома и Семке.

Чтобы задобрить матерей, мы с ним, встав утром пораньше, отправлялись на рыбалку. С реки мы никогда не возвращались без улова, так что матери были довольны. Днем же мы старательно помогали им по хозяйству, а ближе к вечеру, прихватив какой-нибудь еды, бежали к Григорьеву и сидели с ним, пока не начинало смеркаться.

Но тут подошла новая беда: мама заметила, что исчезают яйца.