Запретный мир - Илья Новак

– Смотритель ост-полувест слушает.

Из динамика доносились треск, шипение и приглушенный голос:

– Ршш… Ну вот, а она мне говорит – за пять… трс-с-с-с… а если не согласен… тр-рш… иди в… пансион и… ж-ж-ж… никаких тебе скидок.

– Смотритель слушает! – повторил де Фей.

– Да что ж такое… тр-рш… Длинный, где ты там? – Голос стал громче.

– Я не длинный. Я долговязый.

– А! Привет, Бел! Как дела?

– Какие наши дела? – Он подкрутил настройку, и треск помех стал тише.

– Копаешься в своем навозе?

Бел посмотрел в окно на засаженные чахлыми кустиками грядки и вздохнул:

– Зачем вызывал-то?

– Не приглядел еще себе какую-нибудь пышку-селянку?

– Приглядел, – буркнул де Фей. – Чего тебе?

– Слышь, ты там ведь по третьему разряду получаешь?

– По четвертому.

– Ну! В твои-то годы? Да, а сколько тебе? Ну, не важно… Мы тут с мужиками скидываемся, чтоб в королевском заезде поставить. Мне одна букмекерша шепнула, на кого… Верняк, по десять… то есть по семь монет с каждой вложенной. У тебя ж свободные должны быть. Предлагаю в долю войти.

– Как? – уточнил Бел. – Вы – там, а я – здесь. У меня даже поезда не останавливаются, как я деньги вам передам?

– Приезжай в город на денек. Ты в своем захолустье скоро совсем зачерствеешь.

Бел подумал и сказал:

– Нет, не хочу приезжать. И скачки – это не по мне. Ты из-за этого меня вызывал?

– Из-за этого?.. Нет… а! Там сегодня через тебя состав пройдет.

– Какой состав? – удивился Бел. – Сегодня ж не…

– Знаю, что не… Но этот вне расписания. Маленький, пять вагонов всего.

– Да откуда ж он взялся?

– Откуда, откуда… Пустили с полуостовской ветки через нас. Цирковой поезд, слыхал о таких?

– Ну, слыхал…

– Это цирк Антона Левенгука. Он появился года полтора назад, еще шум был, помнишь, когда у него из труппы несколько человек исчезли? Нет, ничего ты, наверное, не помнишь… В программе: блохи-гладиаторы, девочка-вундеркинд, женщина, распиливающая сама себя ножовкой… – динамик донес радостное хихиканье человека, до глубины души восхищенного собственным остроумием, – и огромные кролики, которых достает из шляпы фокусник, он же владелец и антрепренер А. Левенгук. Впрочем, тебе это все ни к чему. Ты, главное, проверь, чтоб на путях ничего не было. И чтоб он там какую-нибудь живность не подавил. Ты там уже хозяйством обзавелся, Длинный?

– Я – долговязый! – рявкнул Бел. – Все у тебя?

– Все, все…

– Я тогда отключаюсь…

– Ну, бывай.

Белаван отложил микрофон и щелкнул выключателем.

– Длинный! – повторил он вслух, впрочем, без особого возмущения. Во-первых, он действительно был длинным, не высоким, а именно длинным, во-вторых, по природе своей Бел просто не способен был на кого-нибудь долго сердиться.

Поезд ехал не слишком быстро. На передке под извергающей клубы дыма трубой висел плакат с надписью: ЦИРК А. ЛЕВЕНГУКА, – а под надписью располагалось высокохудожественное изображение мужчины, с вытянутым сосредоточенно-таинственным лицом, облаченного в черный фрачный костюм и черный высокий цилиндр. Сам А. Левенгук – его лицо действительно было скорбным и вытянутым, как морда старой голодной лошади, – сидел возле окна в личном купе четвертого вагона, одетый, правда, не во фрак, а в длинный цветастый халат. Фрак висел на специальных плечиках под потолком, а цилиндр стоял на полке-столике у окна. Это окно Левенгук только что приоткрыл, но задувавший в душное купе суховей облегчения не принес.

Вообще-то, Белаван де Фей не был таким уж пентюхом, каким, казался, если судить по его внешности. Определенными достоинствами он, несомненно, обладал. Вот, например, Бел почти умел фехтовать – эту ненужную в современном мире дисциплину факультативно преподавал физкультурник из интерната. Длинные ноги позволяли ему быстро бегать (если только он не запутывался в них на старте), а длинные руки – быстро плавать, подтягиваться и крутить «солнышко» (если только в этот момент он не задумывался о чем-нибудь постороннем, и центробежная сила, сорвав с турника расслабившиеся пальцы, не уносила его тело куда-нибудь прочь).

Он много читал, со щенячьим удивлением реагировал на все новое, и хотя среди сверстников считался пацаном не от мира сего, никто в интернате никогда не посмел бы назвать его трусом. Страх Белавану де Фею был просто неведом, наверное, соответствующая железа в его головном мозге не содержала нужного вещества.

…За окном начали еле слышно позвякивать рельсы – цирковой поезд приближался. Бел де Фей встал и вышел из домика, чтобы проверить, нет ли посторонних предметов на входящем в зону его ответственности отрезке путей.

У А. Левенгука болела голова. Последнее время он пребывал в глубокой меланхолии, и ползущий за окном пейзаж – желтый, унылый, однообразный, с редкими фермерскими постройками – оптимизма не прибавлял. Иногда фокуснику начинало казаться, что всю его долгую бессмысленную жизнь можно сравнить с таким вот тоскливым пейзажем. Морщась, он открыл окно пошире, и цилиндр качнулся в порыве горячего воздуха. Надо убрать, отвлеченно подумал фокусник, взял с полки серебряную фляжку и глотнул успевшего нагреться коньяка.

Он потянулся к цилиндру, но тут дверь без стука отворилась, в проеме возникла высокая коротко стриженная женщина в серебристом бикини и тапочках.

– Вот! – Испуганно и в то же время вызывающе глядя на фокусника, она продемонстрировала ножовку с налетом ржавчины на полотне. – Совсем уже того… А они еще обзываются!

Снова поморщившись, А. Левенгук встал, проворчал: «Ладно, сейчас…» – и вышел из купе. Дверь закрылась, но не до конца.

От сквозняка цилиндр качнулся сильнее.

На рельсах, естественно, ничего не валялось и живность не бродила. Засунув руки в карманы, покачиваясь с носков на пятки и обратно, Бел стоял в ожидании поезда, молодецкий посвист которого уже доносился из-за гряды холмов. Стоял и размышлял, что будет делать вечером. Да и в течение всего следующего дня, если на то пошло.

Последняя книга уже дочитана, а предыдущие он помнил слишком хорошо, чтобы перечитывать заново. Самодельная шпага, которой он фехтовал с чучелом на заднем дворе, надоела до полусмерти. И вообще все надоело. Надо было попросить диспетчера, чтобы со следующим почтовым прислали новый том из серии «Приключения Гремучего Жоржа». Хотя эта последняя чепуха, как Гремучий Жорж попадает в храм Маниакального Повелителя Некрофилов, надо признать, на редкость ерундовая. Предыдущая чепуха, в которой Жорж сражается против Проктологов Смерти, все-таки поживее. Начиналось так интересно: «Все смешалось в Храме Смерти. Первый Проктолог узнал, что Второй Проктолог был в связи с Третьим Проктологом, и объявил, что не может жить с ним в одном Храме».

Под усиливающийся перестук колес поезд выехал из-за ближайшего холма и вновь засвистел, выпустив клуб дыма. Здесь, возле полустанка, по неизвестной причине еще оставался участок старых путей длиною шагов сто, спереди и сзади к нему примыкали новые, блестящие, пока не изъеденные ржавчиной рельсы. Проезжая по стыкам, колеса постукивали громче, а вагоны над ними чуть покачивались…

Дверь в купе была приоткрыта, к порывам задувавшего ветра добавился равномерный сквозняк. С периодичностью в две-три секунды суховей как бы накладывался на этот сквозняк, и тогда стоящий тульей книзу цилиндр на полке-столике возле окна покачивался. «Туммп… туммп…» – равномерно постукивали колеса. Но теперь к стуку прибавился другой, звучавший почти так же, но более быстрый и постепенно усиливающийся – «туммп-туммп, туммп-туммп» – это колесные пары передних вагонов проезжали по рельсовому стыку.

Порыв ветра и сквозняк качнули цилиндр. «Туммп! Туммп!» – вагон дрогнул, цилиндр качнулся в другую сторону.

Секундой раньше, секундой позже – и ничего бы не произошло.

Но все совпало, три составляющие – сквозняк, суховей и качка – наложились друг на друга и срезонировали.

Цилиндр перевернулся.

Когда стало темнеть, Белаван решил, что надо бы поужинать, и разогрел вчерашний суп. Бормоча что-то себе под нос, доел его прямо из кастрюли, а кастрюлю сунул в ведро с холодной водой, решив, что помоет завтра.

Привычка разговаривать с самим собой и неодушевленными предметами возникла и развилась у него за последние месяцы одиночества. От привычки явно попахивало психозом, но он уже ничего не мог с ней поделать. Со стороны это выглядело так: долговязый молодой человек пытается разжечь фонарь на краю полустанка и бормочет: «Ну, давай, давай, чего ты?»; тот же молодой человек возвращается к дому и ведет задушевную беседу с огнивом в своей руке; он же, нацепив на голову старое ведро с прорезями для глаз, тычет тяжелой самодельной шпагой обветшалое чучело на заднем дворе, а над унылым ландшафтом суховей разносит восклицания: «Ап!.. Еще раз!.. Туше!..»