Мальчишка Педерсенов - Уильям Гасс

2

Только спину. Зеленая клетчатая куртка. Черная вязаная шапка. Желтые перчатки. Ружье. Большой Ханс повторял это снова и снова. Надеялся, что от повторения может перемениться смысл. Поглядит на меня, покачает головой и снова повторяет.

«Он загнал их в погреб, а я убежал».

Ханс налил стакан. Он был заляпан мукой и виски.

«Он ни разу ничего не сказал».

Ханс поставил бутылку на стол, и дно ее неровно погрузилось в тесто – бутылка наклонилась тяжело, точно дурная, – повела себя как все остальное.

Больше ничего, говорит, не видел, сказал Ханс, глядя на отпечаток мальчишкиного зада в тесте. Только спину. Зеленая клетчатая куртка. Черная вязаная шапка. Желтые перчатки. Ружье.

И все?

Он молчал и молчал.

И все.

Он допил стакан и заглянул на дно.

А почему это он все цвета запомнил?

Он наклонился, расставив ноги и облокотившись на колени, а стакан держал обеими руками и покачивал, глядя, как перетекает туда и сюда по дну оставшаяся жидкость.

Как это он помнит? И не ошибся?

Думает, что помнит, устало ответил Ханс. Думает, что помнит.

Он поднял бутылку с кружком налипшего теста.

Черт. И больше ничего. Он так думает. Этого мало? сказал Ханс.

Какой ужас, сказала мама.

Он заговаривался, сказал Ханс. Больше ни о чем не мог думать. Говорить хотел. Выговориться. Ты бы слышала, как он бормотал.

Бедный, бедный Стиви, сказала мама.

Он заговаривался?

Ну ладно, может такое присниться? сказал Ханс.

Он, наверно, бредил. Слушай, как он мог туда попасть? Откуда он взялся? С неба упал?

Он пришел в пургу.

В том-то и дело, Ханс, – в пургу. Весь день мело. Стихло только – когда? – под вечер. В пургу пришел. Скажи, мыслимое ли это дело? А?

Мыслимое, раз пришел, сказал Ханс.

Нет, послушай. Господи. Он чужой. Раз чужой – пришел издалека. Не мог он дойти в пургу – даже если бы наши места знал.

Пришел в пургу. Вылез из земли, как выползень. Ханс пожал плечами. Пришел.

Ханс налил себе виски, не мне.

Пришел в пургу, сказал он. Как мальчишка пришел, так и он пришел. Мальчишка тоже не мог дойти, а дошел. Он здесь ведь – так? Вон он, у нас наверху. Этому-то ты веришь?

Когда мальчик пришел, вьюги не было.

Начиналась.

Это не одно и то же.

Ладно. У мальчишки было сорок пять минут, может час, пока метель не разгулялась. Этого мало. Нужно все время, а не начало только. В метель, если идешь туда, где хочешь быть, надо быть там, куда идти хочешь.

Про то и говорю. Понимаешь, Ханс? Понимаешь? Мальчик мог дойти. Он знал дорогу. Вышел раньше. Кроме того, он испугался. Мешкать не стал бы. И ему повезло. Случай такой выпал, что могло повезти. А желтым перчаткам не выпал. Ему идти было дальше. И всю дорогу – в пурге. А дороги он не знает, и пугаться было нечего – разве только метели. Никак не могло ему повезти.

Испугался, говоришь, мальчишка. Так. А чего? Ну-ка скажи.

Ханс не сводил глаз с виски, блестевшего в стакане. Он сжимал его в руках.

А желтые перчатки – он не боялся? сказал он. Почем ты знаешь, что он не боялся чего-нибудь, кроме ветра и снега, холода, воя?

Ладно, я не знаю, но ведь могло так быть, верно? Может, мальчик и не боялся, когда пошел. Может, просто отец хотел ему всыпать, и он сбежал. Не успел оглянуться, опять завьюжило, он заблудился и, когда до наших яслей добрел, вообще уже не понимал, где что.

Ханс медленно покачал головой.

Ну конечно, – слышишь, Ханс? – мальчик испугался, что убежал. Не хочет признаться в такой глупости. И все это придумал. Он же еще маленький. Он все выдумал.

Хансу это не нравилось. Ему не хотелось верить рассказу мальчишки – мне самому не хотелось, – но если он не поверит, мальчишка его обманул. В это ему тоже не хотелось верить.

Нет, сказал он. Разве можно такое выдумать? Додуматься до такого, когда обморозился и бредишь в жару и не соображаешь, где ты и что, и с кем говоришь, – и выдумать?

Да.

Нет. Зеленое, черное, желтое: цветов таких тоже не выдумаешь. Не додумаешься засунуть отца с матерью в погреб, чтобы они там замерзли. Не выдумаешь, что он ни разу ничего не сказал, что ты его только со спины видел и во что он одет. Такое не выдумаешь, такое не приснится. Такое можно только раз увидеть, и тебя так ушибет, что и захочешь – не забудешь. Тебя заберет, пристанет, как репьи – как репьи, когда ты занят делом и хочешь стряхнуть их, а они не стряхиваются, только на другой бок ложатся, и не успеешь моргнуть глазом, как ты уже не делом занят, а обираешь с себя репьи. Я знаю. Ко мне так же приставало. Со всеми так бывает. И скоро устаешь их отдирать. Просто репьи бы – еще полбеды; а тут не репьи. Не репьи. Мальчишка что-то увидел, и его это ушибло, так ушибло, что, пока бежал сюда, ничего кругом не видел. Кроме этого. Так ушибло, что он делать ничего не мог – только лопотал об этом. Его ушибло. Такого, Йорге, не выдумаешь. Нет. Он пришел в метель, как мальчишка. Его туда не звали. Но он пришел. Не знаю, как, зачем и когда, но, наверно, вчера, в метель. К Педерсенам пришел, когда метель кончалась или только что кончилась. Пришел туда, затолкал их в погреб мерзнуть – и, верно, знал зачем.

У тебя тесто снизу прилипло к папиной бутылке.

Ничего умнее я сказать не мог. Похоже, что так и было, как говорил Ханс. Похоже – но не могло так быть. Никак не могло. Так или не так, но мальчишка Педерсенов убежал из отцовского дома, наверно, вчера под вечер, когда улеглась метель, а нынче утром нашелся у наших яслей. Что он тут, это ясно. Это я знаю. Я его держал. Я руками чувствовал, что он мертвый, хотя сейчас он, наверно, не мертвый. Ханс уложил его наверху, но я до сих пор видел, как он лежит на кухне, голый и худой, а на нем два парных полотенца, и виски течет у него по губам, и грязь между пальцами на ногах, и зад оттиснулся в мамином тесте.

Я потянулся к бутылке. Ханс отвел ее.

Но он не видел, как он это сделал, сказал я.

Ханс пожал плечами.

Тогда он не знает наверняка.

Он знает наверняка, говорят тебе. Побежишь ты в пургу, если не знаешь наверняка?

Пурги не было.

Она начиналась.

Я в пургу не убегаю.

Ерунда.

Ханс показал на меня запачканным концом бутылки.

Ерунда.

Он потряс бутылкой.

Ты выходишь из хлева – как сегодня утром. Ружья в желтых перчатках, думаешь, нет на тысячу миль вокруг. Выходишь из хлева и ничего особенно не думаешь. И только вошел в дом – только вошел, видишь человека, которого никогда не видел, которого и за тысячу миль отсюда не было, и даже в голове у тебя не было, так он был далеко, и он в этих желтых перчатках, зеленой куртке клетчатой, и ставит меня, твою маму и отца, руки за голову, вот так…

Ханс убрал за голову бутылку и стакан.

Ставит меня, твою маму и отца, руки за голову, а у него в желтых перчатках ружье, и он дулом водит перед маминым лицом, не торопясь так, тихонько.

Ханс вскочил и стал совать бутылку маме под нос. Она вздрогнула и отмахнулась. Ханс отстал от нее и пошел ко мне. Встал надо мной – черные глаза, как пуговки на большом лице, – и я старался сделать вид, что совсем не съежился на стуле.

Что ты делаешь? заорал Ханс. Ты голову у ребенка застуженную уронил на стол.

Ни фига…

Ханс опять выставил бутылку, прямо мне в лицо.

Ханс Эсбьёрн, сказала мама, отстань от мальчика.

Ни фига…

Йорге.

Ма, я бы не убежал.

Мама вздохнула. Не знаю. Только не кричи.

Фиг бы я, ма.

И не ругайся. Пожалуйста. Вы очень много ругаетесь – и ты, и Ханс.

А я бы не убежал.

Да, Йорге, да. Конечно не убежал бы, сказала она.

Ханс отошел, сел, допил из стакана и снова налил. Меня разозлил – теперь можно отдохнуть. Затейливый был, гад.

Еще как убежал бы, сказал он, облизывая губы. Может, и правильно сделал бы. Любой бы сбежал. Без ружья, без ничего – кто ты против него?

Бедный ребенок. Охохо. А что мы с этим будем делать?

Да повесь ты их, Хед, Христа ради.

Куда?

Свое ты куда вешаешь?

Ну нет, сказала она. Это бы не хотелось.

Черт возьми. Ну тогда не знаю, черт возьми.

Не надо так, Ханс. Такие слова мне тяжело слышать.

Она посмотрела на потолок.

Ох. Какой беспорядок на кухне. Глаза бы мои не смотрели. И печь еще не начинала.

Ничего лучше ей в голову не пришло. Сказать было больше нечего. До меня ей дела не было. Я не в счет. Вот кухня ее – это да. Я бы не сбежал.

Так займись, пеки, сказал я.

Говорильник закрой.

Он мог зырить на меня сколько влезет. Что мне его зыренье? Волдырь на пятке, еще одно неудобство, холодная постель. Однако, когда он отвел глаза, чтобы выпить, мне стало легче. Я ему яйца скручу.

Ну ладно, ладно, сказал я. Ладно.

Он уткнулся в свой стакан, раздумывал.

Им там в погребе жутко холодно, сказал я.

На дне желтели остатки виски. Я ему яйца скручу, как торбу.