Цемах Атлас (ешива). Том второй - Хаим Граде

Реб Авром-Шая уселся за стол посреди двора, чтобы немного успокоиться. С другой стороны, почему он принимает так близко к сердцу то, что у директора ешивы плохо идут дела? Этот реб Цемах Атлас — ужасный гордец. Если он не может управлять ешивой так, как хочет, то вообще не разговаривает с учениками. Сидит в уединенных раздумьях и сам себя обрекает на то, что про него начнут говорить, что он не годится в директоры. По его гордыне видно, что в нем нет веры. Человек, который верит в Творца, не считает себя таким уж великим. Непонятно, почему он вообще не уезжает из Валкеников. Он ведь из богатой семьи… Реб Авром-Шая разговаривал сам с собой и чувствовал, что его лицо горит от обиды. Его взволновало и удивило, что он ощущает такую сильную привязанность к этому высокому мрачному директору ешивы.

Реб Авром-Шая поднялся на дачное крыльцо и снова остановился, рассматривая кончики своих пальцев. Он готов пойти в местечко и сказать директору ешивы, что своим молчанием тот калечит себя. Однако этот реб Цемах по своей природе спорщик, бескомпромиссный человек, ужасный упрямец с бурными эмоциями. Если прийти к нему, чтобы спорить, он, чего доброго, еще может от злости сказануть что-то, чего не следует слышать, и тогда придется начать его преследовать, преследовать по закону Торы, прогнать из ешивы. Так что для его же пользы следует не идти к нему и ничего ему не говорить.

Глава 2

После окончания праздника Швуэс в Валкеники стали съезжаться дачники — сыны Торы постарше и помоложе. С каждым прибывающим гостем в местечке становилось веселее. Обыватели заново белили летние домики, чистили мебель, проветривали постельное белье. Вымытые окна с любопытством смотрели на дорогу, как невеста на подводу с родственниками жениха, едущими на ее свадьбу.

Первыми появились клецкие ешиботники, парни в сдвинутых набок маленьких шляпах, с твердой поступью и широкими плечами — сильные отроки в войне за Тору. Они уважают основательное перепахивание рассматриваемой темы, а не святошеские ужимки. Чтобы вывести Клецк на путь мусара, Слободка[5] когда-то отправила четырнадцать лучших своих парней в качестве сильной руки Рамбама. Из Новогрудка тогда приехал реб Йосеф-Йойзл со своими «казаками». Клецк каждый день получал не более четверти часа мусара — и больше ничего.

Вместе с клецкинскими парнями на дачу пришел и их глава ешивы, маленький человечек с маленькой бородкой и коротенькими пейсами. Большая раввинская шляпа с широкими полями делала его похожим на гриб. Он шагал быстро, говорил еще быстрее — и все же был не в силах поспеть за мыслями, бушевавшими в его мозгу. Сколько бы ученики ни натирали до мозолей пальцы, стараясь записать хотя бы краткий конспект того, чему он их учил, они не могли поспеть. Про клецкого главу ешивы говорили, что он перелистывает в уме и Вавилонский, и Иерусалимский Талмуды еще быстрее, чем ветер перебирает листья деревьев в лесу. Вокруг него толкаются восторженные ученики, и на каждом шагу говорят: «Хочешь живого учения — езжай в Клецк».

Ученики Хофец-Хаима из Радуни по большей части были высокие, худые, с вытянутыми бледными лицами. Даже на даче они общались между собой многозначительным молчанием и ходили в лес с намерением укрепить тело для изучения Торы точно так же, как ходили утром на молитву или, в Радуни, — на беседы старого ребе. В субботу днем девяностолетний Хофец-Хаим сидел на кровати, опираясь на подушки, а на столе лежало большое Пятикнижие с комментариями Раши. На низеньких табуретках сидели пожилые знатоки Торы, съехавшиеся на субботу к учителю всех сынов Изгнания. За спинами гостей стояли юные праведники с сомкнутыми ртами. Святой старец вздыхал:

— Ай-ай, детки, не сегодня-завтра придет Мессия, а евреи еще не готовы.

Седобородые евреи вздыхали вместе с ним, а за их согбенными спинами раскачивались ученики, словно тонкие ореховые деревца, когда в лесу бушует буря и стонут старые дубы. Юные хофец-хаимники верили в пророчество своего ребе, что вот-вот придет Мессия, и изучали трактаты раздела «Кдошим», где говорится, как надо приносить жертвы в Храме.

Святой праведник не ездил на дачу, из-за преклонного возраста его боялись трогать с места. На дачу ездили его сыновья, зятья и внуки. Между наследниками долго шел тихий спор, кто из них станет исполняющим обязанности Хофец-Хаима. Старшие вообще не хотели слышать о том, чтобы кто-то стал руководителем ешивы в силу наследования потому лишь, что висит на ветвях большого дерева, великого человека — своего отца, тестя или деда. Младшие ученики ссорились со старшими и между собой. Часть учеников утверждала, что им нужен глава ешивы с острым умом, знаний у них и у самих хватает. Их противники отвечали, что нужен как раз глава ешивы — знаток, а ум у них и у самих острый. Третьи желали в директоры ешивы высокодуховного человека, а четвертые настаивали на том, чтобы директор был сугубо земным и практичным. Так как старенький Хофец-Хаим был еще жив и открытый спор стал бы позором для всей семьи, то решили, что внешне ешивой должны руководить все наследники. Однако втихаря продолжалась конкуренция, и у каждого из начальников собирались на даче ешиботники, которые слушались именно его.

Постороннему человеку было трудно догадаться, кто из наследников глава ешивы, а кто инспектор. Кто духовный директор, а кто земной. Все они были широкоплечими евреями с лицами, до глаз заросшими густыми бородами, с торчащими вперед животами и тяжелыми седалищами. Новые подрубленные лапсердаки лопались на них спереди и сзади. Они прогуливались по местечку размеренной поступью, задумчиво покашливая. Их широкие волосатые ноздри с удовольствием вдыхали сухой сосновый воздух. На каждом третьем шаге они останавливались. Ученому еврею не подобает бегать, особенно когда он находится на даче и никуда не торопится. Каждый из директоров держал в правой руке зонтик, а его левая рука была тем временем заложена за спину, словно с левой стороны у него была суббота[6]. Когда солнце начинало припекать, наследники Хофец-Хаима раскрывали свои зонтики над теми, кто их сопровождал, каждый — над учениками, поддерживавшими его. Временами духовный директор наклонял голову к какому-нибудь проворному парню, нашептывавшему ему что-то на ухо относительно земного директора. Старший выслушивал младшего и улыбался в усы, топорщившиеся от удовольствия, как зубья железного гребешка. Однако ему все-таки удавалось справиться с соблазном, и он не опускался до злоязычия в отношении деверя или двоюродного брата. Он вообще ничего не отвечал, но по тому, как он держал свой черный шелковый зонтик над головой злоязычника, тот мог догадаться, насколько его нашептывание понравилось директору.

Крутился на даче и глава ешивы без учеников, еврей, проводивший свои уроки в Барановичах[7] или в Слониме[8]. Разговорчивый и веселый, с открытым сердцем и с замызганным арбеканфесом, он ходил с простой толстой палкой, как какой-нибудь сельский еврей, и останавливался, чтобы поговорить с такими же простыми сельскими евреями, которые возили на своих подводах бревна на картонную фабрику. Его можно было увидеть стоящим рядом с коровниками, когда еврейки доили коров. Видели даже, как он стоял посреди рынка и гладил лошадей. У него были воспаленные красные веки и доброжелательные водянистые глаза, полные детской восторженности. По его бороде, отнюдь не растрепанной и не клочковатой, как у какого-нибудь особо проницательного талдмудиста, было видно, что он не перелистывал ею страницы Талмуда, как перемешивают суп поварешкой, и не был склонен особо пыжиться, неподвижно сидя на одном месте. Он говорил открыто, что не уважает новомодных толкователей и их попытки додуматься до самого корня обсуждаемого вопроса, например, является ли запрет квасного в Пейсах запретом, налагаемым на человека, или же запретом, налагаемым на предмет. За такие речи от этого еврея, обучающего не пойми кого в Барановичах или в Слониме, далеко продвинувшиеся клецкие знатоки отворачивались с пренебрежением, как от недалекого меламеда для малышни. Однако главу ешивы, расхаживавшего с простой палкой, как простой сельский еврей, это не волновало. Он прогуливался в одиночестве по лесу и подолгу глядел на деревья, наклонялся, чтобы получше рассмотреть зеленые веера травы, какой-нибудь цветок, земляничину, червячка, и в восхищении шептал:

— Чудеса Творца! Чудеса Творца!

Принцами среди изучающих Тору были ешиботники из Мира. Даже по валкеникским пескам они прогуливались в выглаженных костюмах и старались, чтобы ни одна пылинка на них не села. Они писали золотыми американскими авторучками, держали очки в плоских кожаных футлярчиках, носили на руках часики с украшенными ремешками. Даже молодой паренек, если он учился в Мире, прежде, чем ответить кому-либо хоть слово, трижды смотрел, кто к нему обращается, и морщил лоб.