Тиран (ЛП) - Лавин Тиана

— Соси! Если укусишь, я тебя убью!

Он закрыл глаза, когда послышались булькающие звуки, и последовали новые крики. Некоторые заключенные смеялись, шутили, выкрикивали отвратительные слова ободрения.

— Сейчас он получит твою задницу! Ты должен надеяться, что он использует немного жира! — кричал кто-то, сопровождаемый взрывом хриплого смеха.

Хантер не был полностью уверен, в какой камере это происходило, но у него были подозрения. Старик по имени «Герыч» был известен тем, что подмазывался к некоторым закоренелым наркоманам. Он западал на худых с голубыми глазами, которые использовали любую возможность, чтобы заполучить дозу — настоящие наркоманы. Это были его фавориты, хотя он бы согласился и на толстых коротышек с теми же слабостями, если бы не было выбора. Старый широкоплечий бандит с сонными глазами был известен тем, что предлагал обдолбанным новичкам всевозможное дерьмо, зная, что у них нет денег на нормальную дрянь. Они сожгли все свои мосты с семьей несколькими дозами, понюшками и уколами игл.

У них не было посетителей, и люди, кроме других закоренелых наркоманов, чурались их. Друзей у них было мало. У большинства наркоманов возникали некоторые проблемы с их наркозависимостью, связанные со степенью разделения: не употреблять, а продавать или налаживать контакты и сбыт в качестве посредника. Тем не менее, для таких хищников, как Герыч, эти наркоманы были воплощением мечты.

Хантер закусил изнутри свою щеку, когда последовали слишком знакомые звуки обуви, скользящей по полу, двойной стук в стену камеры, отчаянные вопли и последующие возбужденные проклятия.

— ЭЙ! Что ты делаешь, чувак?! Отвали от меня! Я не гей! Отвали от меня, ублюдок! Нет… НЕТ!!!! Охрана!!! ОХРАНА!!!! АААХХХХХХХХ!

И тогда все началось, душераздирающие крики от изнасилования продолжались… Это было так часто, так обычно, почти закономерно, что люди уже не обращали на них внимания. Крики становились все громче и громче, из тех, которые пронизывают тебя насквозь, хватают твое сердце и выжимают из него все дерьмо. Хантер оставался неподвижным на своей кровати, все еще глядя в потолок, все еще наполненный ядом, подпитываемым его порочной средой: серыми стенами, покрытыми болью, которые приближались к нему.

В его сердце трахались гнев и ненависть, родив ребенка за этими стенами. Каждые девяносто дней ему становилось хуже. Его душа производила на свет безнадежную кромешную темноту. Его падение в пучину безумия ухудшалось с каждым сезоном, и было словно годовщиной гибели. В тюрьме не было ни реабилитации, ни рабочих программ, ни образования, ни прихода к Иисусу или пробуждения великого Нового Века (Прим.: New Age, Нью-эйдж — религии «нового века» — общее название совокупности различных мистических течений и движений, в основном оккультного, эзотерического и синкретического характера). Никто не заботился о нем, о них или о ком-либо, кто жил и дышал за этими стальными решетками. Они были простыми людьми, превратившимися в животных. Забота была слишком затратным процессом.

На самом деле, Хантеру тоже было все равно. Ему уже долгое время было на все насрать. С тех пор как его лучший друг Ной был освобожден годом ранее, Хантеру становилось все хуже и хуже. Это был парень, с которым он мог поговорить. По крайней мере, у него все еще был его сосед Леон чтобы помочь ему добраться до финишной черты, прежде чем он сойдет с ума. Крики продолжались, отвлекая его от размышлений. Все вокруг него внезапно стало острым. Резким на ощупь. Взрыв смеха проникал в каждую камеру и отражался эхом от стен. Свирепость была развлечением человека в клетке. Крики теперь были настолько пронзительными, что казалось, будто их испускал раненый зверь, парень действительно сопротивлялся. Но затем, как обычно, он был оставлен на произвол судьбы. Крики становились все менее и менее интенсивными, теперь они сменились на тяжелое кряхтение. В камеру проник влажный, лихорадочно шлепающий звук, увеличивающийся в скорости каждые несколько секунд, а затем снова раздались сильные удары о решетку. Потянувшись к своему МР3-плееру, он вставил наушники и увеличил громкость до предела.

В динамиках заиграл Чайлдиш Гамбино с песней Redbone, ритм соблазнительный и забавный. Закрыв глаза, он покачивался, как будто танцевал далеко отсюда… Подняв два пальца в воздух и поднеся их к губам, он сделал вид, что курит сигарету. Выпуская воображаемый дым, он улыбнулся, под его закрытыми веками возникли образы крови, льющейся из свежих пулевых отверстий, плоти, разрезанной до мышц и костей, бандитские драки во дворе… Трупы накапливаются, как осенние листья, падающие на землю с умирающего дерева. Кричащие дети, оторванные от своих отцов-заключенных в день посещения… Папочка возвращается в камеру смертников, пора прощаться…

Секунды превратились в минуты, пока, наконец, он увидел двух охранников. Они бежали, скорее всего, в камеру с каким-то бедным сукиным сыном с очком, полным спермы из-за своей зависимости, и коварным маньяком с длинной историей тюремного терроризма, сексуальной девиации и психологических заболеваний. К тому времени, когда прибудут охранники, будет слишком поздно. Ублюдка нужно будет отправлять в больницу, где ему дадут обезболивающее и наложат швы. Никто не обратит внимания на его душевное состояние, и вскоре после этого его бросят на съедание львам: он вернется к тем же людям, которые будут смеяться и подначивать его нападавшего. Парень станет меченым, его будут передавать по кругу и сдавать в аренду, как старый школьный порно журнал. Хантер заснул где-то между молчанием осужденных и слезными молитвами грешников.

Парень в камере рядом с ним говорил на разных языках или, возможно, имел психическое расстройство. Каждый день был похож на предыдущий и Хантер должен был признать, что этот срок в тюрьме был самым худшим. Он отсчитывал свои последние сорок восемь часов, как ястреб, наблюдающий за змеей, паря высоко в небе. Осталось двадцать четыре часа до выхода…

Накануне своего освобождения Хантер обнаружил себя блюющим в унитаз из-за не прожаренного мяса. Утро началось с «революции» в животе. У него не было недостатка в сальных взглядах парней, которые подумывали проверить его, зная, что они могут испортить его освобождение, если он вступит в драку. В то утро он был ублюдком, белым куском собачьего дерьма и сукиным сыном. Тем не менее, он не купился на это. Это была приманка на крючке, но он не был голоден. Хантер так часто за свою жизнь попадал в тюрьму, что знал все эти уловки вдоль и поперек. Это было так очевидно. Тем вечером он и его сосед Леон, пожилой негр, решили вместе поужинать в камере. Они смеялись, слушали музыку и собирались попрощаться с такой маловероятной дружбой в свободном мире, но ценившейся на вес золота за решеткой.

— Хантер, я, вероятно, умру в этой тюрьме. — Леон, сделав глоток воды, перетасовал потертые карты Уно (Прим.: карточная игра, требующая специальной колоды карт).

— Ну, мы все умрем рано или поздно.

— Кто хочет умереть в тюрьме? Я бы лучше вошел в какую-нибудь двадцатипятилетнюю киску. По крайней мере, я бы умер с улыбкой на лице. — На маленьком радио пожилого мужчины играла «Give it to You» Да Брат. — Мне почти шестьдесят семь лет, чувак. С тем, как они меня прижали на этот раз, для меня все кончено, и все это знают.

— Тебе может повезти. Возможно, тебя освободят условно досрочно.

— Для этого у меня неподходящий цвет кожи, но это не имеет значения, даже если бы меня освободили досрочно, Хантер. У меня нет никого, кто бы скучал по мне. Я сжег слишком много мостов.

Сожженные мосты, похоже, были общей темой в последнее время. Хантер тоже немного знал об этом.

— Как насчет двух твоих дочерей и сына, о которых ты иногда говорил? — он посмотрел на свои карты, которые раздал Леон.

— Я просто делился с тобой старыми историями. Все мои дети выросли, и никто из них со мной не общается. Их матери тоже со мной не общаются. У меня есть куча внуков, которых я никогда не увижу. Многие мои знакомые умерли или уехали после закрытия заводов. Ты этого хочешь для себя?