Чужой сын - Валерий Осинский

В Москве меня ничто не держало. Я поехал к родителям на юг. Дорогой напился.

— Что–то не пойму, парень, слезы текут, а сам улыбаешься! — бормотал сквозь пьяный угар попутчик в купе. — Про себя, что ли, рассказываешь? — очевидно, я спьяну ныл о своем горе. — На вот еще кваску! — и подливал в стакан в позолоченном подстаканнике водки.

Утром я проморгался. Попутчик Гена, лет пятидесяти, постриженный бобриком и совершенно седой, с двумя обезьяньими морщинами от мясистого носа к чувственным губам, носил кожанку из лоскутов под крокодилью шкуру и новенькие джинсы с набитыми стрелками. На сетчатой полке сверкала кокардой его железнодорожная фуражка. Попутчик подвинул мне лекарство в стакане.

— Не убивайся, Серега! Саня? — прокурено басил мужик. — Еще отец народов, товарищ Сталин, говорил: дети за родителей не в ответе. Будет у тебя жена, будут и дети. Жена как Родина — настоящая одна. Давай–ка к нам, в рефрижераторное депо! Жизнь все одно с чистовика начинаешь. И фамилия подходящая для профессии! Радищев! — зубоскалил он.

Среди алкогольных паров в голове и цистерн с нефтью за окном Гена предъявил мне на полустанке пять серебристых вагонов и поведал про четыре холодильника и жилые немецкие отделения благоустроенной жизни на колесах. «Почтальон, что ли?» Мужик терпеливо втолковывал о высококвалифицированной профессии механика рефрижераторной секции, и я махнул рукой: все едино, куда и кем!

От долгих объяснений с родителями я отделался телеграммой. Четыре месяца отмаялся на курсах механиков и колесил по стране в длительных командировках, один на один со временем и уже прозрачными призраками Муравьевых. Детей избегал. Родителям не докучал. И до встречи с Ирой существовал вполне благополучно.

4

Дремотный оазис старого города — это мой микрорайон. Бетонные каньоны многоэтажек теснят шиферные мансарды частных домиков. Среди них мой дом с тенистой верандой, с плетеным креслом–качалкой, с садом, где лопухи перешли в наступление, — здесь, посреди окультуренных участков я играл в детстве, начитавшись пиратских одиссей. Зеленые волны дикого винограда, яблоневых, персиковых, абрикосовых насаждений, георгиновых клумб и розовых кустов поглотили аккуратные особняки вокруг. Пчелы трудолюбиво обслуживали этот рай земной, и от их неторопливого кружевного шитья на вуали воздуха тяжелели веки. Слепой дождь застучал по листьям и рассыпался в алмазную пыль. Стукнула щеколда калитки.

Я выпрямился в кресле. Под анфиладой виноградника по дорожке из белого кирпича ко мне шел мальчик с львятами на гольфах, женщина в модных по тем временам лосинах цвета вареной джинсы и псина, как ни в чем не бывало, трусившая, вывалив набок алый лоскут. Я не любил посторонних и недовольно поерзал в кресле: из парка я мог ретироваться от троицы, из собственного же дома — нет!

— Дождик! Приютите нас? — сказала гостья.

Малыш проворно запрыгнул по ступенькам и бойко ухватил меня за пояс халата.

— Что же вы бегаете от нас? — с обидой и иронией спросила женщина. — Мы вас хотели отблагодарить! — Она протянула книгу, и я приуныл.

— Борзыми не беру! — было отшутился я.

— Это ваша! — Женщина взошла на веранду и вернула мне том. Я выбрался из кресла, мягко, но решительно отстранив мальчика. — Вы спасли маленького принца и его друга, и теперь мы хотим ввести вас в круг избранных, показать чертоги горного короля! Но для этого нужно покинуть ваш дворец.

Я едва понял тарабарщину ее литературных и музыкальных аллюзий — очевидно, чтением Экзюпери и музыкой Грига женщина развивала воображение ребенка, — и приготовил вежливый отказ. Ее зрачки затуманила грусть доброго клоуна, не сумевшего рассмешить единственного зрителя. Мне стало жаль женщину.

— Хорошо! Я переоденусь, а вы располагайтесь!

Я подвинул им вазу с завитым париком винограда на желтой лысине дыни.

— Как вы нашли меня? — поинтересовался я на улице.

— Мы были соседями! — ответила Ира.

Мгновенно мое воображение нарисовало беседочку из детства, и я настороженно покосился на женщину. Она сообразила что–то похожее и недовольно помяла губами.

Память! Я забыл об этом толстовском дубе с огромным дуплом и коричневыми желудями, как гильзы, разбросанные тут и там после жестокого боя. Подступы к дубу закрывал венец диких акаций. Но вот я ступил на мозаику дрожавших теней от переслоений и колебаний листьев, втиснулся вслед за моими знакомыми под когтистый тоннель веток к подножию великана, и по ворчливому ручью из моего детства, в памяти, подпрыгивая на порожках, побежали наши с Ирой бумажные эскадры; возбужденно размахивая короткими ручками, в майке и берете, сосед, дядя Леня, ругал отца в респираторе и с баллоном химикатов для вредителей — он угрожал привлечь отца за гибель хоть одной жужелицы, — а мы, дети, прикрыв рты, прыскали смехом, а потом уплетали даровой мед под льстивые интонации соседки со злым пинчером Гошей на руках; другой сосед, дядя Андрей, в обруче света под навесом, потягивает домашнее вино, осторожно с гагаузским акцентом интересуется у отца местом слесаря на стекольном заводе, а мы с Ирой лакомимся черешней, корчим рожи, нас называют жених и невеста. Я вспомнил теплый запах ее волос на худеньком затылке и ощутил трепет наваждения: иногда, уединившись в тайнике, мы боялись взглянуть друг на дружку — воображение переносило нас в запретную беседку. И убегали…

Вот и сейчас мы ретировались от щедрот памяти, осторожно перешагивая через рассыпанный под кустами изюм человеческих размышлений с гнусными росписями на огрызках газет.

— Как все изменилось! — растерянно произнесла женщина. — Идемте отсюда!

В глубоком поклоне и гуськом мы вернулись к паутине асфальтовых троп.

Мальчик и Смоли тут же умчались за новыми приключениями.

— Ваши родители, кажется, дядя Саша и тетя… — смахивая древесный сор, вспомнила Ира.

— Марина Ивановна. Отца заменили национальным выдвиженцем. От министерства он получил назначение в Россию. Зам директором завода. Родители уехали год назад.

— А вы, почему остались?

— Я редко бываю дома…

— Неужели все так серьезно?

— Не знаю! Пусть об этом думают политики!

— А как же мы? Вот Прибалтика…

Это было время, когда в СССР начались национальные волнения.

— Оставьте, Ира! Империи, древнее нашей, забыты. От нас с вами ничего не зависит! Вы–то здесь как?

Жизнь Иры содержала хрестоматийный эрзац мопассановской темы. Ее муж уехал в Московскую область, не работал, денег не присылал, развода не давал, и раз в месяц устраивал скандалы по телефону. Ира преподавала сольфеджио в музыкальной студии и давала уроки игры на фортепиано. Оплату ей задерживали, или педагог попросту прощал неимущим ученикам…

Женщина вспомнила отчасти искреннюю, хотя и много преувеличенную роль матери, живущей для сына. Тут мои челюсти до хруста свело сдерживаемой зевотой, и я прослезился.

— Боже, какая чушь! — вздохнула она. Я покосился на Иру — приятно обнаружить единомышленника. — Знаете, Саша, я лишь недавно задумалась о кошмаре и пустоте в душах людей, брошенных умирать среди чуждой им культуры! Наверное, инициалы вашей мамы напомнили сейчас ту эпоху. Цветаева, эмиграция. Только они сами уехали из России. А мои родители приехали сюда по распределению и нас здесь бросят! Или нет?

Она заглянула мне в глаза. Во мне шевельнулось забытое детское чувство…

— Допустим! — забеспокоился я. — Для меня родина — место, не там, где я родился, а там где — вырос! В России, — я махнул ориентировочно на север, — мы нужны разве что для политических игрищ. Полагаете, британец, вернувшийся из колоний после Ганди, или гуцул, после пакта Риббентропа — Молотова, были в положении лучше вашего? Меня вполне удовлетворяет мой сад, язык книг и газет, на котором я читаю. Все остальное… — Я вяло отмахнулся.

— Вы надеетесь на своем острове переждать шторм?

Я усмехнулся и примирительно сказал:

— А почему нет? Никакие перевороты не заставят меня думать иначе, чем по–русски.

Затем извинился и ушел. Слишком поздно я хватился своего одиночества.

5

Мне нечем было выделить Родину (ее фамилия) из десятка женщин в моей жизни.

Обычно Иру и мальчика я находил у поваленной бурей сосны. Ирина отрывает рассеянный взор от книги, щурится на силуэт среди теней и солнечных бликов просеки, и вот ее ноздри расширяются за миг перед томной, все понимающей улыбочкой, ненавистной мне в женщинах. Сережа наперегонки с кудлатой псиной несется навстречу и обнимает мои ноги. Я терпеливо пережидал его порыв: мальчик видел во мне товарища для игр. Случалось, они находили меня у заветной скамейки. Никогда прежде я так много не сиживал на стольких садовых стульях, каменных тумбах, ступенях, парапетах террас…