Чужой сын - Валерий Осинский

Можно говорить, как твой любимый Бунин: если настоящее плохо, то прошлое — ужасно. Хотя я с этим не согласен! Можно обвинять в неблагодарности тех, с кем Россия поделились всем в трудные годы! Но это частности! Время все расставит на места! А нам надо жить! На новом месте! Строить новую Россию! И не кривись! Что тебя связывает с ними, если ты родился здесь?

— Климат! — пошутил я.

Отец внимательно посмотрел на меня:

— У тебя там женщина? Если это не очередное ветреное увлечение, переезжайте вместе!

— Она замужем!

Отец вздохнул.

Позже я выяснил: Родин был в Чехове одновременно со мной. Вдали от погибавшей семьи он преспокойно готовился счастливо отметить Новый год с апельсинами, елкой и какой–то розовощекой вдовушкой.

Меня же удерживала в городе моя уязвленная гордость: женщина, — одна из длинного списка моих бывших любовниц! — даже не помнит обо мне!

Досыта напившись парного молока на завтраки, всласть — водочки к ужину, наслушавшись охотничьих баллад соседей, я, розовощекий и отупевший от скуки, внезапно для родителей, засобирался домой. И, невзирая на причитания матери и молчаливую обиду отца, в один день купил билет на самолет и улетел.

Я тосковал без Иры и хотел, если уж не увидеть ее, то находится к ней поближе.

13

На пустой равнине письменного стола, — в преднамеренном удалении от края аккуратно сложены стопки книг и тетрадей, услужливо изогнута дуга лампы, — меня дожидалась новогодняя открытка от Ирины. Открытка без адреса и почтового штампа.

Она приходила ко мне! Я бы тут же позвонил, — обманывая себя: мол, справиться о здоровье ребенка! — но не знал номера ее телефона! Навещать Родиных, после памятного вечера в компании мужа Ирины, мне не хотелось!

Чтобы не обижать Песоцких, я готовился, как обещал, встретить праздник с ними, и весь предновогодний день мучился в четырех стенах, думая о Родиной.

Шумная ватага во главе с Ирой ввалилась ко мне далеко за новогоднюю полночь. Они ввалились подобно Екатерине с ряжеными в хибарку одинокого поручика Потемкина. Рая только что увела мычавшего от удовольствия брата, — я подарил ему кожаный ремень, сестре — вязаные рукавицы, шапочку и шарфик. Девушка должна была вернуться, чтобы прибрать со стола…

Подморозило, но снег так и не выпал, что обычно в этих краях. Ира в тяжелой шубе из мутона, — она напоминала бурую медведицу, разбуженную мартовской оттепелью, — у распахнутой калитки хозяйски зазывала подвыпившую компанию. На голове Иры была вязаная труба, и я не сразу узнал женщину.

— Ничего, что без спроса? — спросила она в суматохе. — Я увидела у тебя свет…

— Ничего! У тебя это входит в привычку!

Ира поймала мой быстрый взгляд по спинам и лицам гостей в прихожей.

— Леша в Чехове. Мама и Сережа в санатории. Для троих туда ехать дорого…

Среди пестрых женских нарядов, отглаженных брюк и сорочек мужчин голубело платье Ирины. В волосах серебрилась гусеница из фольги. Чуб напоминал лакированный поролоновый цветок с мятыми лепестками. На ее щеках расплылись алкогольные румяна.

Вошла Рая. Она от порога узнала Иру и зарделась. Меня злило, что девушка присвоила, — и так–то случайную! — мою новогоднюю ночь. Соседка поджала губы. Ее нос заострился и напоминал клюв галки. Рая протиснулась через гостей в комнату накрывать на стол. На физиономии Иры проступила ехидная мина.

Мне стало неприятно, и я ушел помогать девушке.

Компания Ирины — кажется, бывшие одноклассники с мужьями и женами. Всего человек десять, празднично–беззаботные и весьма довольные переменой обстановки. Из тесной квартиры Родиной они отправились прогуляться по новогоднему городу …и попали ко мне.

Гости добросовестно веселились. Два мускулистых мужика, Дед Мороз с синтетической бородой и Снегурочка с накладной косой, смешили друзей. Их приятель по шею нырял в ведро воды и ловил зубами яблоко. Гости поначалу и нас с Раей втягивали в орбиту праздника, но сообразили о недуге девушки и отстали.

Мы с Ирой танцевали под легендарную «Калифорнию» «Иглз» — кто–то ставил и ставил песню вновь: переминались впритирку под музыку из магнитофона. Ее гибкий напряженный стан, небольшая мягкая грудь, — я ощущал ее через рубашку, — легкое дыхание приоткрытых, словно в изумлении, губ в губы, — «в женщине главное — легкое дыхание», вспомнил я из Бунина, — и вызывающее ожидание в зрачках: все напоминало минувшее лето. Ирина пожимала мой бицепс, и ее ноздри пьяненько расширялись.

За силуэтами танцующих пар в цветных вспышках елочных ламп, из темной немоты кресла нас ревнивым взглядом вела Рая. В алой блузе, с тяжелыми золотыми бирюльками в ушах она напоминала цыганку. Девушка не находила сил подняться и уйти. А я мучил ее. Мстил за ее любовь ко мне!

— Если бы ты знал, как я соскучилась! — шептала Ирина. — Если бы ты знал, как мы благодарны за все, что ты для нас делаешь! — Ее хмельной восторг притупил мою подозрительность к лести. Мне померещилось, с ее губ спорхнуло имя или прозвище. Прежде Ира никак меня не называла — в лучшем случае обходилась местоимением.

Затем, в библиотеке, — не помню, как я там оказался, — парень в шерстяной паре и галстуке с фальшивым рубином рассеянно перелистывал том, выхваченный наугад из стеллажей. У него были спортивные бедра дугами, глубокие залысины и что–то лисье в глазах. Я припомнил рекламации Иры гостю: теннисист, экс–четвертая ракетка страны, вспомнил его римской доблести имя — Феликс, и знаковую фамилию — Гиммер. Ирина, кажется во время танца, говорила, что Феликс писал стихи и давал читать их лишь друзьям! — а те находили занятным симбиоз спорта и творческих позывов. На меня парень произвел мутное впечатление, — кондовая пошлость, уверенная в своем превосходстве над всеми. Я не сразу угадал в нем соперника.

В компании Феликса терпели как мужа одноклассницы.

— У вас с Ирой серьезно? — бесцеремонно спросил он. Я растерялся. Но Феликс не ждал ответа. — Вот, послушай! В России все города одинаковы. Екатеринбург такой же точно, как Пермь или Тула. Похож и на Сумы, и на Гадяч, — прочитал он из переписки Чехова, вставил том в щербину и снисходительно взглянул на меня, словно сам сочинил мысль. — Правда одинаковы? Ты много ездишь…

— Ира рассказала?

— А это секрет? Ты ведь историк? Механик — лишь средство заработка?

— Допустим! У Чехова даже Рим похож на Харьков! — закончил я цитату. — Интересуешься литературой?

— Наша Мата Харе рассказала? — он засмеялся, — пошлое сравнение покоробило меня, — и добавил серьезней. — Как искусством. Но у нас невозможно искусство вне идей! А значит, не может быть чистого искусства! — Феликс говорил немного в нос, словно громко мурлычет довольный кот. Он решил поумничать. Его понесло: — Как только в искусстве находят идею, искусству приходит конец. Вот ты отрицаешь понятие Родины…

— С чего ты взял?

— Не важно! Не стесняйся своих мыслей. Иисус, Чаадаев тоже отрицали родину. Сейчас все взбесились по национальному признаку! Нищие — прекрасная среда для патриотов. Но по мне, потчевать человека квасным патриотизмом и при этом принуждать его жить по–скотски — мерзость. Надо жить там, где тебя уважают. У тебя дом, книги на русском. Ты вполне обходишься без наречия местных мартышек. Тебе здесь хорошо! Ведь так? Как хорошо было Буниным, Набоковым, Сикорским…

— А им было хорошо?

— Да уж не плохо! У них хотя бы был выбор — уехать или остаться. А у нас? Если накроется СССР, читай — Российская империя, мы застрянем здесь, никуда не уезжая. Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Блок, Белый, людишки помельче, случалось, честили Россию. Заметь, здесь! И их не гнали. А вот когда у интеллигенции отняли хлеб с маслом, тогда она заныла! Но заныла о минувшей юности, а не о стране. Так же как нынешние бабушки ноют о социалистическом детстве. Уверяю тебя, если бы всем дали по смоковнице, никто бы не писал ни окаянных дней, ни солнца мертвых. И все остались, как ты, в своем домике за высоким забором. Вот и вся родина!

Этот разговор напомнил мне разговор с Ириной и давешнюю беседу с отцом. Но на этот раз я защищал сторону, против которой выступал.

— А как быть с бедными птицами, которые в чертовский холод летят в Россию? — моя ирония скрывала раздражение. — Сколько миллионов их делаются жертвами тоски к родным местам, сколько их мерзнет на пути. Это тоже написал Чехов.

— Причем здесь птицы? — Феликс нахмурился. — Я говорю о людях. Власть — основной инстинкт человека. Мы страдаем без ответной любви. Хотим властвовать над душой ближнего. — Мне показалось: он намекал на мою любовь к Ире и на ее «власть» надо мной! — Государство подменило понятие Отчизны. Внушения об исключительности русской нации нужны политикам, чтобы не разбежалось трудовое стадо. Интеллигенция тут как тут. В услужении. Потому что хочет вкусно кушать. И требует ради русских берез и сентиментального бреда всю жизнь стоять на коленях. А как только государство перестает подкармливать интеллигенцию, та стонет о погубленной России. Предав ее и удрав за бугор! А любить родину на родине предоставляет тем, кому деваться некуда!