Отчаянный корпус - Игорь Лощилов

— Как? Без докторских трубок и иных приспособлений? — В тоне императрицы слышалось явное недоверие.

— У нас своеобычная метода, — продолжил старик, — Взяв за цель проверку человека, определенного к государственной службе, мы рассудили, что он справлять оную пригоден, когда работают все евонные органы…

— Как справедливо ваше рассуждение! — воскликнула Екатерина.

— Засим садим его в кресло и заставляем поелику возможно двигать своими членами: руками, ногами, шеей, спиной — всем, что может шевелиться. Каждый член давит на свой рычаг, у того — своя пружина. Пружины натягиваются и образуют совокупную силу, по которой можно судить, годен человек к службе али нет.

Объяснение выглядело слишком просто, чтобы быть убедительным, и Екатерина выразила желание лично проверить аппаратус. Старик, однако, решительно воспротивился: его здравомер рассчитывался на мужскую силу, для женщин требовались иные пружины. Раз так, рисковать не следовало. Екатерина остановила взгляд на статс-секретаре, раздумывая, стоит ли подвергать столь нужного человека сомнительному испытанию. Возможно, что, несмотря на бессонную ночь, тому все-таки пришлось бы отстаивать свое право на государственную службу, но императрица рассудила, что найдет другой объект для проверки.

Как раз в это время из приемной донесся необычный шум, и Екатерина послала Храповицкого выяснить его причину. Бушевал приехавший с Дона казачий генерал, который кричал, что имеет к государыне дело большой неотложности и ждать никак не может. Екатерина усмехнулась: эти казачки, как дети, — неумеренны и крайне настойчивы в капризах. Посему лучше не дразнить.

Генерал стремительно вбежал и ударил лбом об пол.

— Смилуйся, матушка-государыня, — вскричал он диким голосом сына степей. — Не вели казнить верного слугу! Возьми повинную голову и вырви язык мой поганый, всю остатнюю жизнь буду на тебя молиться.

— Но что, что случилось? Поднимитесь и объясните, в чем дело.

— Не встану, матушка.

— Ну, хорошо, делайте, как вам удобно. Так что же случилось?

— Я, видит бог, матушка, всю жизнь голову за тебя ложил, у смерти рядышком стоял, и ран на моем теле счесть не можно. Дело воинское свято справлял, за что чинами и наградами по твоей милости не обойден. Да вот, видишь, потянуло меня, старого дурня, столицу посмотреть. Хорош твой город — что ни курень, то дворец, зато и соблазнов много. Доконали они меня, матушка. Люди здесь приветливые, в гости зовут, еды-питья не считают. В общем, свеселел я вчера и с седла сшибся, даром что на земле не лежал. Я во хмелю спокойный, только шибко говорливый.

— Вижу, он у вас до сих пор не прошел, — заметила Екатерина.

— Еще бы, полведра, должно быть, принял. Так вот, натыкаюсь на одного человека, в годах уже, совсем седого, но гладкого и цветом красного, наподобие клопа. Они, к слову сказать, матушка, здесь настоящие звери. Но этот, вижу, кусать не собирается — улыбается и словами наводит, как там казачки, чем живут и что говорят. Я ему и начал класть. Язык-то без костей, все мелет. И чего только не намолол спьяну. Уж потом добрый человек шепнул: поостерегись, мол, с разговором, ведь это сам Шешковский. Тут с меня весь хмель разом слетел. А старик этот, стало быть, Шешковский, сказал, что я ему дюже понравился, и пригласил к себе на обед. Обещал борщом накормить и на ноги поставить… Спаси, матушка, освободи от обеда. Слышал я об евонных борщах, не дай опозориться на старости лет.

— Уж и не знаю, как быть, — засомневалась Екатерина, — кто знает, что вы такое ему наговорили, может, о делах государственных…

— Вестимо, о них, матушка. О чем же еще говорить по пьянке?

— Ну и что же именно?

— Да все то же, о чем казаки толкуют. Не след бы нам холопов беглых принимать и на свою землю садить. Через них голытьбы стало так много, что трава в степи примялась, лошадям пасущимся пригинаться приходится. Дон наш Тихий не голытьбою был завсегда силен, а домовитыми казаками. Их же по твоему указу на Кавказ гонят селиться. Из балок да в горы — какая радость? Казаку, матушка, простор нужен и воля вольная, без нее он уже не казак.

— Зато государству от вашей вольницы беда. От нее смута идет, Разины и Пугачевы рождаются! — гневно воскликнула Екатерина.

— И-и, матушка, черви на мертвом дереве не живут. Коли есть плоды, то и черви будут. А у нашего Дона плодов куда как много, всю степь аж до самого моря повоевали и тебе отдали.

— Еще что говорили?

— А то еще, что хохлов ты зря приваживаешь. Ненадежный это народ, все время по сторонам зыркают, от России отложиться норовят. И кто они есть на самом деле? Те же русские, только язык коверкают. Можно ли верить таким, кто из родной семьи убечь хочет? И нам, казакам, то обидно, что преданных слуг своих теснишь, а этих приватно ласкаешь.

— Ну уж, это не ваше дело мне указывать.

— Не мое, матушка. За то и говорю, язык поганый отрезать надо.

— И про меня, верно, судачили?

— А то как же, матушка? Пьяному разговору без бабы нельзя.

Храповицкий не выдержал:

— Опомнитесь, сударь, перед вами российская императрица!

Тот даже привстал в недоумении.

— Нешто она не баба? Самая что ни есть. У нас таких кралей в красный угол садят, чтобы любоваться. Казаки в этом толк знают. Баба! Только не простая, а первая на всю империю.

Екатерина покрылась легким румянцем.

— Оставьте его, Адам Васильевич. И что же обо мне говорили?

Генерал помолчал, опустив голову, потом ударил ею об пол.

— Смилуйся, матушка, отрежь язык мой поганый.

— Верно, пакости какие-нибудь?

— Как можно, матушка, о богоданной царице такое говорить? Меня бы в одночасье громом поразило. Нет, окромя вольных речей ничего худого не было.

— Ну, так расскажите все, только сохраняйте приличия.

Генерал встряхнул головой и осторожно начал:

— Я этому старику так сказал: всем, говорю, наша матушка-государыня хороша, слажена-сделана — посмотреть любо-дорого, катится мягко, без скрипа, как искусная бричка…

— Я же вас просила, — укоризненно воскликнула Екатерина и посмотрела на Храповицкого.

Тот сделал успокаивающий жест и пояснил:

— Бричка — это навроде кареты.

— Вот-вот, — продолжил генерал, — всем, говорю, хороша бричка, только передок слабоват. Много в ней народу поездило, а вот казаку не пришлось. Изрядно в том, говорю, наша государыня потеряла, потому как нет на свете справнее человека, нежели донской казак…

— Довольно! — огневалась Екатерина. — Ваше бесстыдство переходит все границы. Кто дал вам право заглядывать в сокрытые для постороннего глаза места?

— Сам господь, — громко сказал не потерявший присутствия духа генерал. Сказал так убежденно, что Екатерина осеклась. — Сам господь, — повторил тот, — ведь это он вознес тебя над всеми. А если на бабу снизу вверх смотреть, что прежде всего видно?

Он победно задрал голову да еще рот приоткрыл. Императрица на мгновение представила толпу глазеющих обывателей и рассмеялась. Смех не раз выручал ее в затруднительных случаях.

— Ваша логика примитивна, но очень наглядна, — сказала она, — теперь понятно, почему ходит столько сплетен… Что же касается казаков, то, возможно, вы и правы. Я слышала, что это весьма мужественный народ. Жаль, что время ушло.

— Грех так говорить, матушка. Ты вон у нас какая красавица, в самой женской сладости.

И снова Екатерина зарделась. Она давно отучила окружающих от грубой лести, заставив завертывать предназначавшиеся ей сласти в изящные облатки, но, оказывается, что бесхитростное прямодушие доставляет не меньшее удовольствие.

— Ах вы, негодник… Может, посватаетесь?

— С великой радостию! Я даром что сед, но еще молодец. Одна загвоздка: моя хозяйка Домна Пантелеевна не дозволит, она насчет этого строгая. Зато если хочешь, мы тебе такого казака найдем, что все европейские королевы от зависти лопнут.

— Надо подумать… Что ж, придется вас простить, но с уговором: впредь в своих речах быть осторожливым. Договорились?

— Вот уважила, матушка! Спасибо превеликое. Только как насчет старика, заступишься?

— Я же сказала, что прощаю.

— Мне сказала, а вдруг Шешковский не поверит? — Генерал снова ударил головой. — Яви уж до конца монаршую милость, освободи от проклятого обеда.

Екатерина пожала плечами:

— Никак не возьму в толк, чем это бедный Шешковский так страшен? Отравит он вас, что ли?

— Отравит — не беда, боюсь, надругается.

— Эка важность, поругаетесь — помиритесь.

Тут пришла пора вмешаться Храповицкому, и он пояснил:

— В русском языке поругаться и надругаться — разные вещи. Надругаться — значит опозорить действием.

— Вот-вот, действием! — испуганно воскликнул генерал.

— Каким же, позвольте спросить?

— Ну, скверным, про которое сказать стыдно… Понимаешь? — Екатерина недоуменно посмотрела на собеседников. — Ну, штаны спустят, понимаешь?