Бедная мисс Финч - Уильям Коллинз

— О! Пожалуйте сюда, — сказала она. Детская орда опять отступила вверх на лестницу, кто-то из детей держал в руках мою карточку и ликуя размахивал ею на площадке. Мы добрались до другого конца коридора. Опять отворилась дверь. Без доклада вошла я в другую, более просторную комнату. Что же увидела я?

Счастье улыбнулось мне наконец. Благосклонная звезда моя привела к хозяйке дома.

Я сделала реверанс, очутившись лицом к лицу с высокой, белокурой, вялой дамой, занимавшейся, очевидно, хождением взад и вперед по комнате в ту минуту, как я вошла. Если есть на свете сырые женщины, так она была одна из них. На бесцветном, белом лице ее был какой-то сырой лоск, ее светлые, голубые глаза были подернуты влагой. Волосы ее были непричесаны, а кружевной чепчик съехал на бок. Верхняя часть тела ее была одета в голубую шерстяную кофту, нижняя покрыта пеньюаром сомнительной белизны. В одной руке держала она засаленную, истрепанную книгу, в которой я тотчас узнала повесть из библиотеки для чтения. В другой руке у нее был ребенок, закутанный во фланель и сосущий грудь. Такою предстала мне в первый раз жена достопочтенного Финча, такою же видела я ее всегда потом: вечно неодетою, вечно мокрою, вечно с повестью в одной руке и ребенком в другой. Такова была жена Финча.

— А! Госпожа Пратолунго? Так. Надеюсь, кто-нибудь сказал мисс Финч, что вы здесь. У нее свое отделение и свое хозяйство. Поездка ваша была приятна?

Слова эти были произнесены рассеянно, как будто ум ее занят был чем-то другим. У меня с первого взгляда сложилось о ней понятие, как о добродушной, слабой женщине, принадлежавшей, вероятно, по происхождению к низшим слоям общества.

— Благодарю вас, — сказала я. — Я истинно наслаждалась поездкой по вашим прекрасным горам.

— А! Вам горы нравятся? Извините, что я так одета. Я сегодня утром на полчаса опоздала. А в этом доме, если потеряешь полчаса, уже не вернешь его, как ни старайся.

Скоро я заметила что мистрис [2] Финч всегда теряет ежедневно полчаса и никаким образом уже не находит возможности возвратить потерянное время.

— Я понимаю. Заботы многочисленного семейства…

— Да. Вот в том-то и штука! (Это было любимое выражение мистрис Финч.) Тут Финч встает поутру и идет работать в саду. Тут детская стирка и страшная неурядица в кухне. А Финч приходит, ему и дела нет, и спрашивает завтрак. А я, конечно, не могу оставить ребенка. Полчаса уйдет и не заметишь, а потом уж и не знаешь, как вернуть.

Тут оказалось, что ребенок насосался больше материнского молока, чем мог вместить его желудок. Я держала книгу, пока мистрис Финч искала свой платок, сначала в кармане, потом в другом, потом в третьем месте и наконец по всей комнате.

В эту интересную минуту постучались в дверь. Вошла пожилая женщина, представлявшая весьма отрадную противоположность всем обитателям этого дома, с которыми я познакомилась до сих пор. Она была одета опрятно и поклонилась мне с учтивостью воспитанного человека.

— Извините, сударыня. Моя молодая хозяйка только сию минуту услышала о вашем приезде. Не потрудитесь ли вы пожаловать со мною?

Я обратилась к мистрис Финч. Она нашла платок и привела в порядок своего ребенка. Я почтительно возвратила ей книгу.

— Благодарю вас, — сказала мистрис Финч. — Повести меня успокаивают. А вы читаете повести? Напомните мне, я дам вам вот эту завтра.

Я поблагодарила и удалилась. В дверях я обернулась и поклонилась хозяйке дома. Мистрис Финч ходила взад и вперед по комнате с ребенком в одной руке и книгой в другой, а подол пеньюара тащился за нею по полу.

Мы поднялись по лестнице и вошли в пустой выбеленный коридор со многими дверьми, ведущими, как я предположила, в спальни.

Каждая дверь отворялась, когда мы проходили, дети выглядывали, кричали и опять захлопывали дверь.

— Сколько детей у мистрис Финч? — спросила я. Благовидная пожилая женщина принуждена была остановиться и подумать.

— Считая грудного младенца, да две пары близнецов, да семилетнего слабоумного ребенка, всего четырнадцать человек.

Услышав это, хотя я считаю пасторов и капиталистов врагами человечества, я не могла удержаться от некоторого участия к мистеру Финчу. Не случалось ли ему иногда жалеть о том, что он не католический священник, которому запрещено вступать в брак? Пока эти вопросы приходили на ум, моя проводница вынула ключ и отперла тяжелую дубовую дверь в конце коридора.

— Приходится запирать дверь, — объяснила она, — чтобы дети не бегали беспрерывно по нашему отделению.

Познакомившись уже немного с детьми, я, сознаюсь, поглядела на эту дверь с чувством почтительной признательности. Мы повернули за угол и очутились в высоком коридоре старинной части дома. С одной стороны окна, глубоко вдавшиеся в стену, глядели в сад: в каждом углублении стояли горшки с цветами. С другой стороны старая стена была весело убрана светлыми ситцевыми драпировками. Двери с бронзовыми ручками окрашены были молочно-белою краской. Узорные циновки под нашими ногами я тотчас же признала за произведения Южной Америки. Потолок расписан был светло-голубою краской с каймой цветов. Нигде не заметила я ни полоски темного цвета.

В конце коридора стояла, наклонившись над цветами в окне, одинокая фигурка в чистом белом платье. Это и была слепая девушка, мрачную жизнь которой я пришла развеять. В разбросанных Соут-Доунских селениях жители присоединяли к ее имени выражение сострадания и называли ее «бедная мисс Финч». Но я, думая о ней, называю ее себе лишь по имени ее — Луциллой. Она для меня Луцилла, когда я вспоминаю о ней. Позвольте мне и здесь называть ее Луциллой.

Когда я впервые увидела ее, она обрывала засохшие листья на своих цветах. Тонкий слух ее уловил чужие шаги задолго до того, как я подошла к ней. Она подняла голову и быстро пошла нам навстречу, с легким румянцем на лице, мгновенно вспыхивавшим и исчезавшим. Когда-то я была в Дрезденской галерее; и когда Луцилла подошла ко мне, я невольно вспомнила перл этого великолепного собрания, несравненную богоматерь Рафаэля, Мадонну di San Sisto. Чистый, широкий лоб, характерная полнота между бровями и ресницами, мягкое очертание нижней части лица, нежные губы, цвет кожи и волос — все с поразительною точностью напоминало прелестный тип дрезденской картины. Роковую точку, на которой сходство кончалось, составляли глаза. Чудные глаза рафаэлевой богоматери отсутствовали в живом ее подобии, стоявшем предо мною теперь. Не было ничего отталкивающего в моей слепой Луцилле. Ее несчастные тусклые глаза глядели как-то отрешенно, неподвижно, вот и все. Над ними, под ними, вокруг них, до самого края век, была красота, движение, жизнь, в них была смерть. Более прелестного существа, если исключить его несчастье, я никогда не видела. В ней не было других недостатков. Стройный стан, природная грациозность движений, голос чистый, веселый, располагающий к себе, улыбка, придававшая особую прелесть ее прекрасному рту, — все это уже пленило меня, прежде чем она подошла настолько, что я могла взять ее за руку.

— О, друг мой, — сказала я со свойственною мне пылкостью, — я так рада вас видеть!

Едва эти слова вырвались у меня, как я уже готова была язык себе отрезать за то, что так грубо напомнила о ее слепоте.

К моему утешению, эти слова не подействовали на нее так, как я ожидала.

— Позволите ли вы мне увидеть вас по-своему? — спросила она кротко, поднимая свою хорошенькую белую ручку. — Позволите ли вы мне прикоснуться к вашему лицу?

Я тотчас же села у окна. Нежные розовые кончики ее пальцев как будто покрыли все лицо мое в одно мгновенье. Три раза провела она рукой мне по лицу с видом глубочайшего внимания.

— Поговорите со мной еще, — сказала она, держа надо мною руку как бы в недоумении.

Я произнесла несколько слов. Она остановила меня поцелуем.

— Довольно! — воскликнула она радостно. — Голос ваш говорит ушам моим то же, что лицо ваше говорит моим пальцам. Я знаю, что полюблю вас. Войдите и посмотрите на комнаты, в которых мы будем жить с вами вместе.

Я встала. Она обняла меня, но вдруг отдернула руку и замахала пальцами словно от боли.

— Что такое, вы взволновались? — спросила я.

— Нет, нет. Какого цвета платье на вас?

— Темно-лилового.

— Так я и знала. Пожалуйста, не носите темных цветов. Я терпеть не могу ничего темного. Милая мадам Пратолунго, одевайтесь для меня всегда в светлые платья.

Она опять ласково обняла меня, но уже вокруг шеи, где рука ее легла на мой полотняный воротничок.

— Вы ведь переоденетесь к обеду, не правда ли? — шепнула она. — Позвольте мне разобрать ваши вещи и выбрать, вам платье по моему вкусу.

Теперь мне все стало ясно в отношении блестящего убранства коридора.

Мы вошли в комнаты. Ее спальня, моя спальня и общая комната между ними. Как я ожидала, так оно и оказалось: все в зеркалах, позолоте и веселых украшениях всякого рода. Комнаты более похожи были на жилища моей веселой родины, нежели на дома чопорной, бесцветной Англии. Одно только удивляло меня, что все это блестящее убранство имело целью доставить удовольствие слепой девушке. Опыт убедил меня, что слепые живут воображением и имеют свои причуды и странности, как и все мы.