Из моего прошлого. Воспоминания выдающегося государственного деятеля Российской империи о трагических страницах русской истории, 1903–1919 - Владимир Николаевич Коковцов

Императрица была глубоко оскорблена тем шумом, который подняла дума и печать вокруг Распутина и его кажущейся близости ко двору.

Ее моральная чистота, ее понятие о престиже царской власти и неприкосновенности ореола ее неизбежно влекли ее к тому, чтобы отнестись к этому не иначе, как с чувством величайшей остроты и даже обиды. На ее верование в то, что каждому дано право искать помощи от Бога там, где он может ее найти, на ее искание утоления в величайшем горе, которое постигло государя и ее в неизлечимой болезни их наследника, их единственного сына и продолжателя династии, на их надежду найти исцеление в чуде, доступном только Богу, там, где наука открыто бессильна, совершилось, по ее понятию, самое грубое нападение, и святость их домашнего очага сделалась предметом пересудов печати и думской трибуны.

Нужно было искать способ прекратить это покушение и найти тех, кто допустил его развиться до неслыханных размеров. Считаться с Гучковым не стоит. Он давно зачислен в разряд врагов царской власти. Макаров — слаб и, как человек способный мыслить только с точки зрения буквы писаного закона, должен быть просто удален.

Но виноват более всех, конечно, председатель Совета министров. Еще так недавно казалось, что он — человек преданный государю, что угодничество перед Думою и общественными кругами ему несвойственно, а на самом деле он оказывается таким же, как все, — способным прислушиваться к непозволительным россказням и молчаливо, в бездействии, относиться к ним.

Вместо того, чтобы использовать дарованное ему государем влияние на дела и на саму Думу, он заявляет только, что не в силах положить конец оскорбительному безобразию и ограничивается тем, что ссылается на то, что у него нет закона, на который он мог бы опереться. Вместо того, чтобы просто приказать хотя бы именем государя, и тогда его не могут не послушаться — он только развивает теорию о том, что при существующих условиях нельзя получить в руки способов укрощения печати. Вместо того, чтобы прямо сказать председателю Думы Родзянко, что государь ожидает от него прекращения этого безобразия, он ничего не делает и все ждет, когда оно само собою утихнет.

Такой председатель не может более оставаться на месте, он более не царский слуга, а слуга всех, кому только угодно выдумывать небылицы на царскую власть и вмешиваться в домашнюю жизнь царской семьи.

Со мною об этом, разумеется, не говорят, но в окружении об этом только и идет речь и слышатся все новые подтверждения моей близости к тому же Гучкову или моих — на деле никогда не происходивших — свиданий с Родзянко, во время которых постоянно развивается будто бы одна и та же тема — о необходимости высылки Распутина и удаления его от доступа к государю. Отсюда только один шаг до того, чтобы открыто, на виду у всех на вокзале в Царском Селе, в марте 1912 года, и на торжественном приеме в Ливадии в апреле того же года выразить мне прямое нежелание видеть меня, — и неизбежность моего увольнения становилась поэтому, естественным образом, только вопросом времени. Таков был ход мышления императрицы Александры Федоровны, как я его понимаю и каким он должен был быть по свойствам ее природы.

Как реагировал государь на это мне, разумеется, неизвестно. То, что происходило внутри царской семьи, — осталось в ней самой. Лично государь никогда не высказывал своих взглядов при посторонних лицах, даже пользовавшихся милостью его и императрицы, но среди этих близких людей описанные суждения составляли постоянно предмет нескончаемого обмена мыслями, до той поры, когда решение об увольнении меня было принято, наконец, ровно два года спустя после того, как я сделал мой доклад о посещении меня Распутиным.

Много лет прошло с той поры, и не раз из числа бывших близких людей, переживших, как и я, все события, выпавшие на нашу долю с того времени, многие открыто излагали при мне все те же взгляды о моей ответственности за то, что не были приняты меры к укрощению печати и к ограждению власти государя от похода на нее сил разрушения.

Я слышал даже прямое обвинение меня в том, что я не умел оперировать теми способами, которые были в руках моих как министра финансов. В этом отношении я оказался, действительно, крайне неумелым.

К чести людей, оставшихся на этой точке зрения, я должен сказать, что они высказывали ее и потом, в эмиграции, с тем же убеждением и совершенно бескорыстно, как и тогда, когда они вторили настроениям влиятельной среды.

Сущность такого положения от этого нисколько, однако, не изменяется.

Чтобы закончить эту часть моих воспоминаний, следовало бы попытаться выяснить здесь объективно и добросовестно причины моей отставки. Но исполнить это так, как бы мне этого хотелось, я не могу, не потому только, что мне трудно быть судьею в собственном деле, но и потому, что настоящих причин на самом деле не было, а были одни предлоги, более или менее действительные или просто выдуманные, смотря по тому, кто их приводил. Из этих предлогов, скрывавших истинные, выше мною приведенные причины, мало-помалу просто создавалась определенная атмосфера, в которой в одно сплетение соединялись без проверки самые разнообразные факты. Это имело место не только в моем случае, но и во многих, совершенно иного характера.

Искать истинные причины было бы просто напрасным трудом. В моем увольнении их следует скорее искать в отношении ко мне правых организаций и партий. Ими, по преимуществу, пользовались люди, руководившие кампанией против меня, и справедливость заставляет меня сказать, что никакие страстные нападки на меня Шингарева и Ков Думе не имели ни малейшего влияния на мою карьеру, тогда как редкие выступления П. Н. Дурново, закулисные доклады председателей Союза объединенного дворянства вели верною рукою к моей ликвидации. Почему именно понадобилось им вести кампанию против меня?

Когда наверху власти был Столыпин — они действовали против него, выдвигая мою кандидатуру, как человека не связанного никакими узами с «младотурком» Гучковым. Когда Столыпина не стало и я был назначен на его место, то те же правые не только не стали поддерживать меня, но на своих собраниях ясно установили отрицательное ко мне отношение, потому что я не «их» человек и меня нельзя подчинить их влиянию.