Из моего прошлого. Воспоминания выдающегося государственного деятеля Российской империи о трагических страницах русской истории, 1903–1919 - Владимир Николаевич Коковцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Примеры родной сестры императрицы, великой княгини Елизаветы Федоровны, вдовы великого князя Сергея Александровича, и княгини З. H. Юсуповой-Сумароковой-Эльстон служат лучшим тому доказательством. Стоило и той и другой выразить их мнение о вреде появления при дворе Распутина, как самая нежная дружба многих лет этих дам с императрицею совершенно порвалась и уступила место полному отчуждению.
Вне своих близких людей императрица Александра Федоровна не любила ни петербургской придворной среды, ни так называемого высшего петербургского общества. Московских кругов она почти не знала и, во всяком случае, в близости к ним не находилась Она считала даже петербургскую высшую среду непосредственно враждебною себе и делавшею резкое различие в своих отношениях к ней и к вдовствующей императрице Марии Федоровне.
На самом деле этого не было, да и быть не могло. В начале царствования императора Николая II общество мало знало молодую императрицу, тогда как вдовствующую императрицу оно знало перед тем уже 30 лет (императрица-мать прибыла в Россию в 1866 году). Все давно успели полюбить ее за приветливость, за простоту, за ласку в обращении, за ее доступность. Многие выросли вместе с нею, других она знала детьми и ласкала; немалое количество людей встречалось с нею в благотворительной деятельности.
Молодой императрицы не знали, и ее нелегко было узнать. Она мало принимала [визитеров], чему мешали также и ее частые болезни. Вся ее жизнь сосредоточилась на семье и на детях, воспитанию которых она отдала всю свою нежность и большое количество времени. Ее вообще мало видели, и доступ к ней был нелегок.
Но допустить, чтобы в столичном обществе было отрицательное, а тем более враждебное к ней отношение, — это было совершенно несправедливо, тем более что весь придворный круг, вся родовая и служилая аристократия только и ждала, чтобы для нее открылись двери нового двора и уже, конечно, вне всяких принципиальных предпочтений кому-либо, была бы только рада иметь доступ к новому, естественно, более близкому к деятельности и влиянию центру своих ожиданий.
Следует сказать, что и в выборе своего непосредственного приближения императрица не была счастлива. Нельзя назвать ни одного лица, которое при всей своей действительной или кажущейся преданности было в состоянии достаточно глубоко и авторитетно осветить ей окружавшие ее условия и хотя бы предостеречь от последствий неправильной оценки этих событий и людей ее времени.
Одни из узкого личного расчета либо из опасений утратить то положение, которое выпало на их долю, другие по неумению анализировать окружающие их условия или по складу их ума сами не отдавая себе отчета в том, что происходило кругом них, третьи, наконец, потому, что искренно сами верили в то, что составляло сущность взглядов императрицы, — но все они хором, и отличаясь в одних подробностях, только укрепляли ее в избранном пути и приносили ей каждый, откуда мог, то все новые и новые сведения о распространяющемся неудовольствии на нее, и всегда с указанием, от кого оно идет, то передавали новые, неведомо также откуда взятые слухи о том, что будто бы от нее и государя все ждут, когда же, наконец, будут приняты меры к прекращению соблазна, давно смущающего преданных монарху и монархии людей.
Среди таких условий и на почве приведенных особенностей в основных взглядах императрицы произошли события, описанные мною, в конце 1911 и в начале 1912 года.
Всего с небольшим два месяца спустя после кончины Столыпина и назначения моего на пост председателя Совета министров, когда я только что видел очевидные знаки внимания со стороны самой императрицы, когда, несомненно, с ее ведома я был назначен председателем Совета министров, а затем мне были посланы из Ливадии открытые телеграммы с выражением полного одобрения за мои первые выступления в Государственной думе, — началась в самой острой форме кампания в той же Думе и в печати против Распутина.
Государь отнесся к ней с совершенно несвойственным ему раздражением, но в отношении меня он был по-прежнему милостив, ни разу не выразил мне ни малейшего неодобрения и говорил только, что тон печати недопустим и его давно занимает вопрос о том, нет ли каких-либо способов положить конец такому явлению. Приведенные мною в своем месте объяснения мои о том, что правительство безоружно против таких явлений, по-видимому, показались ему сначала убедительными, и, когда с тем же вопросом он обратился вскоре к министру внутренних дел Макарову и получил тождественные со мной разъяснения, государь реагировал на них также совершенно спокойно; по крайней мере, по внешности императрица также ничем не проявила открыто своего отношения ко мне и даже продолжала, как и незадолго перед тем, проявлять мне несомненные знаки особого ее внимания ко мне. Пример отношения ко мне на Дворцовом собрании в конце января 1912 года также приведен мною.
Все резко изменилось разом после посещения меня Распутиным 15 февраля и доклада моего о нем государю. С этого дня следует считать мое удаление неизбежным.
Государь оставался еще целых два года внешне прежним, милостивым ко мне. Императрица же изменила свое отношение, можно сказать, с первого дня после того, как я доложил государю о посещении меня Распутиным. Вопрос с письмами, распространяемыми Гучковым, инцидент с передачею этих писем Макаровым государю, поручение рассмотреть дело прежнего времени о Распутине, возложенное на Родзянко, и многое другое, уже описанное мною, — все это были лишь дополнительные подробности, но главное сводилось, бесспорно, к шуму, поднятому печатью и думскими пересудами около имени Распутина, и в этом отношении визит последнего ко мне 15 февраля и мое отрицательное отношение к посещениям «старцем» дворца сыграли решающую роль.
Без сделанного мною выше анализа характера и взглядов императрицы такой вывод может показаться непонятным. С точки зрения этого анализа многое делается не только понятным, но представляется даже неизбежным.
