Из рода Караевых - Леонид Ленч

…Когда капитан Караев вернулся из порта к себе домой, его мрачная хозяйка, отворив ему дверь, попятилась от него в испуге, словно от призрака.

— Вы не уехали со всеми, Сергей Петрович?

— Как видите!

— Что же теперь будет с вами, бог ты мой?

— Бог не выдаст, свинья не съест! — с деланной беспечностью сказал капитан, — а пока… надо поспать, Евгения Карловна! Извините, я очень устал!

Ушел в свою комнату, достал наган, положил его на ночной столик и, сдернув лишь сапоги, не раздеваясь, прилег на тахту. Не заметил, как провалился в тину тяжелого сна. Проснулся лишь утром от сильного стука в дверь.

— Кто там?

— Это я, Евгения Карловна! Вставайте, Сергей Петрович, «они» уже в городе!

За ночь погода изменилась к лучшему. Прояснело. Солнце светило не по-осеннему ярко. Капитан решил прийти в порт — посмотреть, что там делается.

Не успел он пройти и полквартала, как встретил первого красноармейца. Он был в коротком кожушке, подпоясан офицерским трофейным поясом, на голове — кубаночка серого каракуля, из-под нее выбивается русый задорный чуб. Остановились. Красноармеец с любопытством оглядел капитана с головы до ног, сказал:

— Никак, беляк?

— Беляк!

— Да еще и ахвицер!

— Офицер!

— Чого же со своими за море не утекли?

Капитан подумал: «Сколько меня теперь об этом будут спрашивать?» Усмехнулся:

— Не утек — и все, дело мое!

Красноармеец тоже усмехнулся — добродушно, даже как бы по-приятельски, сказал:

— Чудо, ей-богу! Беляк, ахвицер, а рубать вас — ни-ни, нельзя, не приказано. Закурить найдется?

Взял папиросу из капитанского портсигара, закурил.

— Табачок! Крымский?

— Крымский!

— А сами воткеле?

— С Северного Кавказа.

— Земляк! Я с Кубани.

— Станицу Софиевскую знаете?

— Ни, я с Баталнашинской, это — туды, ближе к Терской области, к горам. Я из иногородних, не казак. Ну, счастливо оставаться. — Козырнул на прощание и пошел вразвалочку — сразу видно по походке спешенного конника, — улыбающийся и предельно счастливый. Еще бы: победитель! Что может быть радостней этой радости и выше этого счастья!

На территорию порта капитан не пошел, постоял у ворот, подле которых уже дежурил часовой с винтовкой. Какие-то военные в фуражках и шлемах с красными звездами, в серых шинелях и кожаных куртках с записными книжками в руках по-хозяйски обходили один за другим портовые склады и пакгаузы — видимо, брали на учет брошенное врангелевцами добро. Новая власть вступала в свои права.

На следующий день на улицах города, на заборах и и стенах домов, на афишных тумбах уже были расклеены ее первые приказы и извещения. Среди них были и такие:

«Всем, кто имеет при себе огнестрельное или холодное оружие, предлагается сдать его в особый отдел. За сокрытие оружия виновный будет подвергнут суровому наказанию».

«Всем бывшим офицерам, военным чиновникам и другим чинам белой армии, оставшимся в городе, надлежит явиться на регистрацию в здание женской гимназии… За уклонение от регистрации — расстрел».

С шашкой капитан Караев расстался легко, а вот наган было жалко: сколько раз он его выручал в роковую минуту!

Оружие принимал особист-матрос в фойе бездействующего кинотеатра. От его наметанного глаза не ускользнуло, как изменилось лицо пришельца, когда он, бросив на пол офицерскую шашку, бережно, даже нежно протянул ему на ладони тщательно вычищенный и смазанный пистолет.

— Вы офицер? — спросил особист.

— Офицер!

— Что же не удрали со своими в Турцию?

Опять этот вопрос! Капитан не выдержал и огрызнулся:

— Ваше дело принять у меня оружие, а не допрашивать!

— Это не допрос, а вопрос! Не хотите отвечать — не надо. Явитесь на регистрацию — там с вами обо всем поговорят. По душам. Приказ особого отдела читали?

— Читал!

— Вплоть до последнего пункта?

— Вплоть до последнего!

— То-то! — грозно сказал матрос и обернулся к подошедшей к его столу странной особе неопределенного пола. На плечах — мужское драповое поношенное пальто, на голове — дамская шляпа с нелепым страусовым пером.

— Вам что, господин… мадам?

Особа вытащила из кармана пальто нож для разрезания книжных страниц — изящную безделушку в виде кривого турецкого ятагана с ручкой из слоновой кости, сказала плаксиво:

— Примите, пожалуйста, товарищ комиссар.

Матрос-особист с изумлением посмотрел на ятаганчик, потом перевел взгляд на его владелицу.

— Что это за штуковина?

— Это — холодное оружие. Я его из Петербурга привезла.

Особист взял ятаганчик, потрогал лезвие пальцем, усмехнулся.

— Мне соседи сказали, лучше, говорят, сдайте, Ада Викентьевна, его им… то-есть вам, а то начнутся повальные обыски… как бы вам жизнью не поплатиться за его сокрытие.

— Возьмите, мамаша, свое холодное оружие, — сказал матрос-особист, возвращая особе ее ятаганчик, — и проверьте его действие на своих соседях-провокаторах. Если хоть одного вам удастся им прирезать, приносите, приму с удовольствием.

Широко улыбнулся, сбросив на мгновение всю свою суровость, и сразу помолодел от этой улыбки.

— Ступайте домой, мамаша, и живите спокойно. Привет и уважение — И уже безулыбливо, коротко и жестко бросил капитану: — А вам советую не забывать про последний пункт приказа особого отдела.

На регистрацию приказано было являться с утра с восьми часов. Капитан надел — как перед боем — чистое белье, а запасную пару, шерстяные носки, бритву, флакон с одеколоном, всякую другую мелочь уложил в австрийский солдатский ранец телячьей кожи — подарок приятеля-офицера. Делал все механически, по военной привычке. Остальные свои вещи упаковал в два чемодана — большой и маленький, ручной, — и оставил квартирной хозяйке.

— Вернусь — заберу, не вернусь — возьмите себе, Евгения Карловна. Пригодится!

У входа в здание гимназии стояли часовые с винтовками, штыки примкнуты.

— На регистрацию?

— Так точно!

— Проходите!

Капитан поднялся по широкой лестнице и оказался в широком коридоре, где на скамьях, стульях и на подоконниках сидели явившиеся на регистрацию раньше его чины белой армии. Кто пришел в штатском пальто, кто в шинели без погон и петлиц — по-разному. Лица явившихся выражали самый откровенный страх.

Капитан сел на свободное место на подоконнике. Он понимал состояние всех этих людей. Что может быть хуже такого ожидания неизвестности! Но он понимал и другое: смел не тот, кто никого и ничего не боится, а тот, кто умеет собой владеть в минуту опасности и ее показывает другим, что ему тоже страшно. Старая истина, унаследованная от военных предков.

В коридоре появился писарь — молодой, в очках, с жидкой, как у годуновского дьячка, бороденкой. Он спросил у всех сидевших в коридоре фамилию, имя, отчество, воинское звание. Все это записал в толстую бухгалтерскую книгу и, записав, объявил неожиданно низким протодьяконовским басом:

— На комиссию в учительскую буду вызывать по фамилиям — так что поперек батьки в пекло лезть не надо!

Объявил и удалился со своим гроссбухом под мышкой.

На стульях, скамейках и подоконниках пошел тихий опасливый разговор.

— Там, в учительской, две двери, налево — в кабинет директора, направо — в комнату классных дам. А из тех комнат есть свои выходы на ту сторону, в другой коридор. А оттуда на двор и на улицу.

— Откуда вам все это известно, подпоручик?

— Моя сестренка училась в этой гимназии… У «них» все продумано до мельчайших деталей.

— Что именно продумано?

— Допустим, вас решено передать в особый отдел — на доследование…

— Почему меня, а не вас?

— Ну, пускай меня, неважно, я — к примеру. Тогда вас или меня… направляют, допустим, налево…

— А направо кого?

— А направо, возможно, тех, про кого и так все ясно!

— А куда лучше, как вы думаете, — налево или направо?

— Пожалуй, налево — хуже. Особый отдел — или понимаете!

— Но я же всего лишь интендантский офицер, что о меня взять! — с другого подоконника откликнулся немолодой грузный усач в серой черкеске.

— Взять с вас нечего, а дать можно!

— Что дать? Что дать?!

Усач пошутил нехорошо:

— Чаю можно дать… со свинцовой конфеткой!

В коридоре снова возник писарь-дьячок, выкрикнул:

— Капитан Караев Сергей Петрович!

— Здесь!

— Идемте!

…За столом, покрытом зеленым сукном, сидела комиссия по регистрации — трое. Тот, кто сидел в центре — в защитного цвета френче с нагрудными оттопыренными карманами, — опустив голову, что-то писал. Слева от него поместился курчавый молодой брюнет с горбоносым лицом нерусского типа, в студенческой куртке с голубыми петлицами, справа — пожилой, хмурый в косоворотке и пиджаке, губы тонкие, недобрые.