Сорочинская ярмарка, Ночь перед рождеством, Майская ночь и др. - Николай Гоголь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Встаньте!» прозвучал над ними повелительный и вместе приятный [необыкновенно приятный] голос. Некоторые из придворных засуетились и толкали запорожцев.
«Не встанем, мамо! не встанем! [не встанем, мамо!] умрем на месте, а не встанем!» кричали запорожцы.
Потемкин кусал себе губы [губы, краснел]; наконец подошел сам и повелительно шепнул на ухо одному из запорожцев. Запорожцы поднялись.
Тут осмелился поднять голову и кузнец и увидел стоявшую перед ним государыню с тем благосклонным величественным [Далее начато: видом] и вместе улыбающимся видом, которым она умела так обворожить всех своих подданных. [См. позднейшую переработку этого и следующего абзаца в «Приписке № 4»]
«Хорошо ли вас содержат» [Далее было: не имеете ли нужды в чем?] сказала она с участием [Вместо «она с участием»: государыня с обыкновенною своею кротостью]
«Та добре, мамо. Головы не велишь снимать с плеч, почему же не жить как-нибудь».
Потемкин снова поморщился, видя, что запорожцы <говорят> [«говорят» в рукописи пропущено. ] совершенно не то, чему учил их.
«Если в чем нуждаетесь или недовольны чем», произнесла [говорила] Екатерина: «вы смело говорите мне…» [См. позднейшую переработку этого места в «Приписке № 5» [
«Теперь пора», подумал кузнец и, с робостью вперивши <очи> [«очи» в рукописи пропущено. ] на государыню, вдруг повалился на землю [Вместо «вдруг ~ на землю»: а. и разом повалился на землю б. и в робости [устремивши] вперивши глаза на стоявшую перед ним в ожидании Екатерину]
«Ваше царское величество, не прикажите казнить, прикажите миловать. Из чего, не во гнев будь сказано вашей царской милости, сделаны черевички [Вместо „сделаны черевички“: черевички] что на ногах ваших? Я думаю, ни один швец, ни в одном государстве на свете, не сумеет так сделать. Боже ты мой, что, если бы моя жинка надела такие черевички».
Государыня усмехнулась и остановила с любопытством на нем свой взор. Придворные засмеялись. Потемкин и хмурился и улыбался вместе. Запорожцы [Сами запорожцы] начали толкать под руку кузнеца, думая, не с ума ли он сошел.
«Встань!» сказала ласково государыня. «Если тебе [твоей жене] хочется иметь такие башмаки, то это не трудно сделать. Принесите ему сей же час башмаки, самые дорогие, с золотом. Но я однако ж до сих пор думала», продолжала государыня, обращаясь к старейшим запорожцам: «что у вас на Сече не женятся никогда». [«Но я ~ никогда» см. позднейшую переработку этого места в «Приписке № 6»]
«Як же, мамо! ведь человеку, сама знаешь, без жинки нельзя жить», отвечал тот самый запорожец, который разговаривал с кузнецом, и кузнец удивился немного [изумился не мало] слыша, что запорожец, зная так хорошо грамотный язык, говорит с царицею, как будто нарочно, самым грубым, обыкновенно называемым мужицким наречием.
«Хитрый народ!» подумал он сам в себе: «верно, недаром [с каким-нибудь умыслом] он это делает».
«Мы не чернецы», продолжал запорожец: «люди грешные. Падки так, как и все честные люди, до скоромного в скоромные дни. [Далее начато: Много у нас] Есть у нас немало таких, которые имеют жен, только не живут с ними на Сече, а держут на стороне. Есть такие, что имеют жен в Польше. Есть такие, что имеют жен в Украине. Есть такие, что имеют жен и в Турещине. Вот как, мамо, у нас водится».
Тут поднесли кузнецу башмаки.
«Боже ты мой, что за украшение!» вскрикнул кузнец с радостью, ухватив башмаки. «Ваше царское величество, не велите снимать мечом головы. Что ж, когда [если] башмаки такие на ногах, и в них, чаятельно, ходите и на лед ковзаться, какие [что] ж должны быть самые ножки, думаю, по малой мере, из чистого сахару».
Государыня не могла не улыбнуться, слыша такой чистосердечный комплимент из уст молодого запо<рожца> [Вместо «молодого запорожца»: кузнеца] который в новом [запо<рожском>] своем красном жупане [Далее начато: а. с б. отличался от других] чистым белым воротником своей рубашки разительно отделялся от других запорожцев и мог почесться между ними красавцем. [См. переработку этого абзаца в «Приписке № 7»]
Ободренный таким благосклонным вниманием, кузнец уже хотел было расспросить царицу обо всем: правда ли, что цари едят только один мед да сало, и тому подобное; но, почувствовав, что запорожцы толкают его под бока, решился замолчать, и, когда государыня, обратившись к старикам [к старым запорожцам] начала расспрашивать их, каким образом живут [живут они] у них на Сече, чем занимаются, кузнец, отошедши назад [в середину] нагнулся к карману, сказал тихо: «Выноси меня отсюда скорей!» и вдруг очутился за шлахбаумом.
—
«Утонул, ей богу, утонул! вот, чтобы я не сошла с этого места, если не утонул!» лепетала толстая ткачиха [Вместо «толстая ткачиха»: одна старуха] стоя в куче диканьских баб, посереди улицы.
«Что ж, разве я лгунья какая! Разве я у кого-нибудь корову украла! Разве я сглазила кого, что ко мне не имеют веры?» кричала баба в козацкой свитке, с фиолетовым носом, размахивая руками: «Чтоб [Вот чтоб] мне воды не захотелось пить, если старая Перипердиха не видела собственными глазами, как повесился кузнец».
«Скажи лучше, чтоб тебе водки не захотелось пить, старая пьяница!» отвечала ткачиха. «Нужно быть такой как ты сумашедшей, чтобы повеситься. Он утонул [повесился] Это я так знаю, как то, что ты была сейчас у шинкарки».
«Кузнец утонул, вот тебе на!» сказал голова, шедши [выхо<дивший>] от Чуба, остановился [и остановился, стараясь] протеснился в толпу и разинул рот, чтобы не проронить ни одного слова [«Кузнец ~ слова» приписка на полях.]
«Срамница! вишь, чем стала попрекать!» гневно возразила баба с фиолетовым носом. «Молчала бы, негодница. Разве я не знаю, что к тебе дьяк ходит каждый вечер?»
Ткачиха вспыхнула.
«Что дьяк? к кому дьяк? что ты врешь?» [Далее начато: «Вот тебе и кузнец!» проговорил]
«Дьяк!», пропела [вскрикнула] теснясь к спорившим, дьячиха, в тулупе, крытом синею китайкою, из заячьего меха: «я дам знать дьяка! Кто это говорит — дьяк!»
«А, вот к кому ходит дьяк», сказала баба с фиолетовым носом, указывая на ткачиху.
«Так это ты, сука», сказала дьячиха, подступая к ткачихе: «сманиваешь его к себе. Так это <ты> [„ты“ в рукописи пропущено. ] ведьма, напускаешь ему туман и поишь нечистым зельем, чтобы ходил к тебе!»
«Отвяжись от меня, сатана!» говорила пятясь [крестясь и отс<тупая?>] ткачиха.
«Вишь, проклятая ведьма, чтоб ты не дождала детей своих видеть! Негодная! Тьфу…» Тут дьячиха плюнула прямо в глаза ткачихе.
Ткачиха хотела и себе плюнуть в лицо дьячихи, но, вместо того, прямо плюнула в рот голове, который, чтобы лучше слышать, протеснился к самим спорившим.
«А! Скверная баба!» закричал голова, вытирая губы [Далее начато: и принявшись] и поднявши кнут. Это движение заставило всех [баб] с ругательством разойтиться во все стороны. «Экая мерзость!» повторял, продолжая вытирать губы, голова. «Так кузнец утонул. Боже ты мой, а какой важный живописец был! Какие ножи крепкие, серпы, плуги умел выковывать. Что за сила была! Да», продолжал он, задумавшись: «таких людей мало у нас на селе. То-то я, еще сидя в проклятом мешке, замечал, что он, бедняга, был крепко не в духе. Вот тебе и кузнец! был, а теперь и нет! А я собирался [думал] было подковать свою рябую кобылу…» И, будучи наполнен такими христианскими мыслями, голова тихо побрел к своей хате.
Оксана смутилась, когда до нее дошли такие вести. Она мало верила глазам Перипердчихи и толкам баб: она знала, что кузнец довольно набожен и не решится погубить свою душу [«она знала ~ душу» вписано. ] Но что, если кузнец, в самом деле, ушел с намереньем никогда не возвращаться в село. А вряд ли и в другом месте найдется где такой молодец, как кузнец! Он же так любил ее, он долее всех выносил ее капризы… Красавица всю ночь поворачивалась [Далее начато: с одного] под своим одеялом с правого бока на левый, с левого на правый и не могла заснуть] а. заснуть всю б. заснуть через всю ночь] То, разметавшись [разметавши свои покровы, лежала] в обворожительной наготе, которую ночной мрак скрывал даже от нее самой, она почти вслух досадовала и шопотом бранила себя, то, приутихнув, решалась ни об чем не думать [Вместо: «решалась ~ думать» начато: а. думала заснуть б. хотела] и всё думала, и вся горела, и к утру влюбилась по уши в кузнеца.
Чуб не изъявил ни радости, ни печали об участи жениха. [Далее было: он всё еще не мог опомниться] Его мысли заняты были одним: он никак не мог позабыть такого вероломства Солохи [Вместо «он ~ Солохи»: вероломство Солохи не выходило из его головы] и, сонный, не переставал бранить ее.
Настало утро. Вся церковь еще до света была полна народа. Пожилые женщины, в белых намитках, в белых суконных свитках, набожно крестились [молились] у самого входа церковного. Дворянки, в зеленых и желтых кофтах, а иные даже в синих с золотыми назади усами кунтушах, стояли впереди их. Дивчата, у которых на головах намотана была целая лавка лент, а на шее монист, крестов и дукатов, старались пробраться еще ближе к иконостасу. Но впереди всех стояли дворяне н простые мужики [Далее начато: в коб<еняках>] с усами, с чубами, с толстыми шеями, с только что выбритыми подбородками [«мужики ~ подбородками» позднейшая приписка на полях. ] большею частью все в кобеняках, из-за которых выказывалась белая, серая, а иногда даже и синяя свитка. На всех лицах, куда ни взгляни, виден был праздник [Далее начато: однако ж многие старые люди] Голова заранее облизывался [Далее начато: как] воображая, как он разговеется колбасою; девчата помышляли об том, как они будут ковзаться с хлопцами на льду; старухи усерднее, нежели когда-либо, шептали молитвы. По всей церкви слышно было, как козак Свербигуз клал поклоны. Одна только Оксана стояла как будто не своя: молилась и не молилась. На сердце у нее [На лице ее] столпилось столько разных чувств, одно другого досаднее, одно другого печальнее, что [Далее начато: а. всё б. в лице ее видно было] лицо ее выражало сильное [а. одно только б. жаркое] смущение, слезы дрожали в глазах. Девчата не могли понять этого [этому причины. Далее начато: а тем более] и ни одна из них не подозревала, чтобы виною был [этому был] кузнец. Однако ж не одна Оксана занята была кузнецом. Все миряне заметили, что праздник как будто не праздник, что как будто всё чего-то [что-то] недостает. Как на беду, дьяк, после путешествий в мешке, охрип [а. охрип и [если бы] совершенно б. простудился и охрип] и дребезжал едва слышным голосом; правда, приезжий певчий славно брал басом, но куда бы лучше было, если бы и кузнец был [еще присоединился] который [он] бывало, всегда, как только пели «Господи помилуй» или «Иже херувимы», всходил на крылос и выводил [гремел] оттуда [Далее было: сильным голосом] тем же самым напевом, каким поют и в Полтаве. К тому же ой один исправлял должность церковного титаря. Уже отошла заутреня; после заутрени отошла обедня… Куда ж это, в самом деле, запропастился кузнец?
