Оренбургский платок - Анатолий Никифорович Санжаровский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну, в самом деле. Не преть же молчаком на солнцежоге поплечь (рядом) с непутёвой бабкой. Сидит спит!
А с другого боку заверни, так рыбалку навроде и неспособно, вовсе не рука кидать. И тогда гуляйка таки возвращается ко мне. Крадливо подбирается на одних пальчиках.
Садится побочь (сбоку).
Будкая, я всё это слышу. Отчего совсем и просыпаюсь.
— Бабаля! — покорливо вшёпот выговаривает дерзостник. — Что ж у нас не клюёт?
— А кто, гулёка, видал?.. Клюёт… Не клюёт… — злобствую я на своё сидячее спаньё — ну срамота! — и на его овражные прохлаждения.
Однако ж строю с какой-то стати вид, что про отлучку отрошника[198] и не догадываюсь.
— Хотеньки одна малюсявая рыбонька подвесилась? — тоскливо вздёргивает скитун обе пустые удочки. И свою, и мою. — Ни одна… Ни однашенька…
— А что, неуковырный[199], рыба дурей всех? Ну нараде чего вешаться ей к тебе на крюк? Житуха крута?
Он чуть не плачет.
— Ну хоть ба самая размаленькая! Во таку-у-усенькая! — молебно сложил вплоть указательные пальчонки.
— Хых, маленька… Знамо, и маленька рыбка лучше большого таракана. Сиди, ветрохват, да лови! А то иде ты, самопёрец[200], колобобил? Кинься так — семи собаками не сыскать! Иде тебя, Шалтай Болтаевич, купоросные азиатцы гоняли?
Бегляк покаянно уронил горький взгляд в воду.
Близкие слёзы вот-вот потопно ливанут из недр наружу.
Будь моя сила, я б безвидно нырнула, подвесила ему на удочку какую пустяковину вроде головчака и подёргала б приветно. Только не кисни!
Но я не волховка.
Голова, как у вола. А всё, вишь, мала. Глупа.
Я только то и могу дать, что у меня в сумке.
— Избегался, неработель?[201] — ворухнулась я и правски, основательно подправила удочки. Рыба бегает полуводой, посередь глубины. — Хлебка с рыбкой пожуёшь?
— Аха-а!.. — зацветает одуванчик. — А рыбонька игде?
— Всё на местах на своих. Хлеб, — подаю ему, — у тебя в руке. А рыбка в реке. Ешь вприглядку.
И глуподуро усмехаюсь.
За компанию улыбка подживила и его.
— Давай, миклухо-маклай, собирайся обратки. А то дождяра наскочит.
— Откуда?
— У нас не клюёт? Не клюёт. А рыба не клюёт — к дождю. Да и, по примете, живую рыбу домой таскать — не станет ловиться. Ну зачем нам такой перебор?
— Бабунюшка! — чиликает мой воробеюшка. — А ночком[202] рыбке в речке не страшно?
— Эт ты рыбку спытай, — затягиваю я паутиной ответ.
— Бабаль, — не утихомиривается озорун, — а чего это рыбка нашу кокурку не берёт? А?
— Да у неё, пра, ноне свой хлебушко повёлся. Сыта на сверхосытку…
— А у рыбки что, своя столовка?
— Факт, не твоя. Убрала свой хлебушко да и спит себе в печарке[203] под бережком. Айдаюшки и мы, Мишута, себе на отдых.
А дома шутя, шутя да в шестое лето парнишка-хват и свяжи катетку, простенький платочек машечкой[204]. Зубечики, правда, я сама вязала. Двухлетней сестрёнке Гале (буду жива и её научу) на день рождения подарил. Под шапочкой носит.
Ой да ну… Растрещалась, как сорока к непогодице.
Что насказала про себя — это от большого дерева одна только веточка…
Открылась дверь, вошла сестра. Подивилась:
— А здесь что? ООН заседает? Хватит. Ходячие! В столовку на ужин!
Утром доктор с обходом застал меня за вязаньем.
Сидела я вязала. И подслушивала радио. Со стены лопотало.
Выступал кумедный задышливый генсек:
— Фсе на… ши… тру… тру… тру-дя-щи-е-ся сиськимасиськи дружно идут на… на… на… гавно…
Всех так и опахнуло морозью.
Обход конфузно уставился на меня.
Будто это я проквакала.
А генсек тем временем дважды надёжно передохнул и с горячего разгону всем назло почти правильно отчитал то, что ему там понаписали:
— Усе наши тру-дя-щи-еся сис…тема…тицки дружно идут нога у ногу…
Ну, куда почапали те трудяги, уже никого в палате не интересовало. Вся комната крепко обрадовалась успеху вождя. Пускай и с третьей разбежки, а таки «бровеносец в потёмках» сам выскочил из дерьма!
Ой да ну!
А вообще жалко Лёлика.
Душевно жевал язык, когда выступал.
То ли мне прислышалось, то ли и в сам деле кто в обходной свите в смехе пожелал:
«Этого генчудика с бетонной челюстью давно пора на целине похоронить, малой землёй присыпать, чтоб не возрождался».
Профессор мне улыбнулся, хорошо так улыбнулся в развалистые усы. Отчего они хитрюще так разъехались.
— Ну, как мы себя чувствуем? — сымает вежливый спрос.
— Вижу, вы себя недурно чувствуете. Мне тоже грех жалиться.
— Вот это ответ! — выставил он палец.
— Да, доктор, — кладу подтверждение. — Знаете, лучше. Может, это оттого, что разуважили вот бабий каприз?
— Может, и оттого, — уклончиво, надвое так, с усмешечкой откликается.
Взялся мой профессор с живинкой разглядывать мою работушку. Смотрел, смотрел…
Скачнуло моего избавителя на пенье.
Промурлыкал прилиплую, как слюна, куплетину из хулиганистого врачейского гимна «Тяжело в лечении — легко в раю!» и со вздохом рапортует:
— Мда!
— Какой вы нарéчистой! — отстегнула я с солькой.
Шпильку мою он пустил мимо уха.
Серьёзно тако докладывает:
— Конечно, я не какой там спецок от культуры… Хотя я ни на ноготь не смыслю в Вашем деле, всё ж скажу. И паутинка у Вас на плечах, и то, что под спицами сейчас растёт, — это, если хотите, застывший божественный восторг!
— Ну-у-у, — оконфузилась я. — По части восторга, доктор, у вас полный перехлёст.
— Скорее, недохлёст, Анна Фёдоровна. Своими ж знатными платками Вы заработали державе золота столько, сколько сами весите!
— Это кто Вам такущую справчонку нарисовал?
— Платок, — ломит далей своё, будто я и не подпихивала ему вопросца, — сам по себе уже ценность не только материальная, но и духовная. Да плюс — это Вы и не подумали на счёты положить — вязанье как таковое. Вязанье Ваше — прекраснейшее лекарство! Именно! Лекарство! А не каприз, как Вы изволили квалифицировать. Если Вы за вязаньем не забываете вовсе, так (это уже точно!) не ахти эсколько думаете о болячках. Думаете всё больше о деле. Так что в оптимистическом духе вяжите на здоровье и дальше!
— Да куда ж я денусь, доктор? Буду вязать. Я на этом зубы съела.
И — поехали с орехами! — и пошла, и пошла, и пошла бабка в гору.
Вскорости прикончила я платок.
Хорошо связала. Без расколов. Оно вроде и ясно. Жёлтинцы ж «ландышей» не вяжут!
Узор слился крупный, глазастый, яркий.
Ну, думаю, раз я не померла, раз одиножды спас платок, так спасёт и ещё. Отживу ещё сто лет. А то, что жила, мимо.
Не в зачёт.
Выписали меня из врачебницы.
Вышла я на майскую улицу…
Не только света, что было в больничном окошке.
На улице
