Спаситель мира - Андрей Анисимов

Завод, принадлежавший Савелию Ивановичу, находился в переулке за Сенной площадью. От особняка на Ярославском проспекте до завода Зорька доносила хозяина резвой рысью сперва за двадцать пять минут, а когда пустили трамваи и начали перекрывать движение для автомобилей, за полчаса. В шесть утра хозяин входил в свой кабинет, где его с отчетом уже ждали инженеры и мастера. Затем обходил цеха, вникая в каждую мелочь. К одиннадцати возвращался в кабинет и вел переговоры с поставщиками сырья, оптовыми покупателями и прочим деловым людом.

Обедал он в трактире по соседству, где выпивал лафитник водки и съедал миску борща. Никаких закусок и сладостей хозяин себе днем не позволял, чтобы, как он говорил, «не добреть». После обеда снова шел на завод, где проверял качество выпущенной за день продукции, составлял с инженерами планы на следующий день и подсчитывал доход. Свой кабинет Савелий Иванович запирал в шесть. Его рабочий день, так же, как и работников завода, длился двенадцать часов. В семь в доме Филипповых ужинали. Вечером подавали разносолы, но, уморившись за день, Савелий Иванович за ужином засыпал. По субботам он водил жену в оперу, а по воскресеньям всей семьей отправлялись в церковь. Отдыхали Филипповы каждый год за границей. Савелий Иванович не просто ехал повидать свет и показать себя. В поездках он осматривал не памятники и музеи, а ходил глядеть на заводы своего профиля, чтобы не отставать от просвещенной Европы.

Его сын Федор Савельевич образ жизни вел с отцом схожий, но, потеряв при родах молодую жену, затосковал и пристрастился по вечерам к пирушкам. С тех пор у них каждый вечер был полный дом гостей. И так до самого переворота.

Оставаться одному в своем особняке вдовцу было тошно.

Не бездельничали и жены заводчиков. Супруга Савелия Ивановича, Антонина Демьяновна, попечительствовала в городском приюте, два раза в неделю обходила гимназии с ревизией, проверяя, как кормят детей, а по вечерам ублажала мужа и гоняла прислугу. Мама Верочки, Анна Филиппова, умерла в двадцать два года от родов, но за свою короткую жизнь сумела в германскую войну побывать на фронте сестрой милосердия, где испытала такого, что и не всякая простолюдинка стерпит.

Глафира знала не по рассказам, каков «праздный» быт ее хозяев, и потому лозунгам о буржуях-бездельниках и кровопийцах не верила. Она нередко говорила прислуге в людской, что барину Филиппову стоит упасть в ножки и благодарить за то, что он обеспечивал работой и кормил делом своей головы сотни людей — этих самых пролетариев, которые только и умели, что исполнять чужую волю. Своей у них не было. Фролова не удивилась, что после национализации завод Филиппова обанкротился, а рабочие пошли с протянутой рукой или завербовались в Красную армию, где хоть как-то кормили.

Очередь медленно продвигалась. Глафира уже отчетливо видела крашенную ржавой краской дверь лавки и счастливцев, которые вываливались из нее с «добычей». Чем ближе подтягивался народ к заветному прилавку, тем больше нарастало возбуждение в очереди. Уже несколько раз проносился слух, что мука заканчивается и лавку вот-вот закроют. Тогда люди начинали кричать и толкаться.

Задние напирали и создавали давку. Один раз Глафиру чуть не свалили с ног. Но тревога оказывалась ложной, и народ на время затихал.

«Бедные мои голубки», — вздохнула Глафира, вспомнив про Верочку и ее возлюбленного Тимура. Фролова запретила молодым людям появляться на улице, чтобы те не попали к чекистам, и ходила сама добывать провизию. Делать это с каждым днем становилось все труднее. Хоть у Тимура и были деньги в золотых Николасвских червонцах, купить еду на них было не просто и небезопасно.

Червонцы приходилось тайно менять на советские бумажки. По закону золото полагалось сдавать в ОГПУ или в специальные пункты, где за червонец выкладывали два миллиона, а за батон хлеба просили полтора. Но Глафира Фролова знала нескольких богатых приятелей расстрелянного Федора Савельевича и меняла у них червонцы по сносному курсу.

Сегодня ей везло. Отстояв четыре часа в очереди, она втиснулась в заветную зеленую дверь, приобрела два фунта муки и головку сахара. У порога дежурил красноармеец с винтовкой. В одни руки давали только фунт. Но Степан, помогавший продавщице за прилавком, покосился на красноармейца и, поняв, что тот занят флиртом с очкастой молодицей, вручил Глафире двойную порцию. До переворота мужик доставлял Филипповым дрова, и няня Веры вкусно кормила его в людской.

Степан доброе помнил. Женщина засунула продукты за пазуху, чтобы ворье не выхватило покупки из рук, и торопливо зашагала к дому. Барак, в котором она жила и прятала барышню Веру с ее кавалером, находился в Линейном переулке, в десяти минутах ходьбы. Глафира очень спешила. Молодые сегодня не ели, и она за них переживала. Сама няня к вынужденному посту попривыкла и тягучее чувство голода едва замечала.

Внезапно женщина остановилась. Она не поняла, что ей мешает идти. Тревога вновь сжала сердце, и ноги перестали слушаться. — Няня, не ходи домой, — услышала она и оглянулась.

Рядом никого. «Неужели с голодухи примерещилось?» — подумала Фролова и попыталась сделать шаг.

— Няня, не ходи домой, — повторил тот же голос. Этот грудной ласковый голос ей был знаком. Он мог принадлежать только Верочке. Но улица была безлюдна. Глафира еще раз огляделась и отметила, что голос ее остановил у высокой каменной ограды. Решив, что Вера скрывается по ту сторону, она сделала над собой усилие и подошла к арке ворот. Сами ворота снесли пожарные, когда в первые дни красного мятежа сгорела почта.

Глафира вошла во двор и заглянула за стену. Сразу после пожара в жухлом бурьяне и крапиве валялись старые газеты, но газеты народ разобрал на самокрутки, а испачканные и промокшие бланки остались. Тоскливый вид пожарища и бесприютный, заваленный грязными конвертами и бланками двор женщину не интересовал. Глафира высматривала барышню.

— Вера, ты где? — тревожным шепотом позвала она. Но ответа не получила.

Поняв, что Веры во дворе нет, Фролова достала из-под нательного белья крестик, поцеловала согретый грудью благородный металл, перекрестилась и медленно вышла в переулок. Ноги налились свинцом, не желая идти. Собрав все свои силы, она все же двинулась к дому.

— Няня, не ходи туда, — снова услышала она. На сей раз голос Верочки стал просящим и умоляющим.

Глафира побледнела, прислонилась к стене и схватилась за сердце. Два фунта муки и головка сахара показались ей пудовыми. Женщина опустила кульки на землю.

Прошла минута, другая, и сердце понемногу отпустило. Она подобрала покупки, снова запихнула их за пазуху и медленно пошла. Голос Веры больше не беспокоил.

Возле входа в свой барак Глафира еще раз огляделась. Не заметив ничего подозрительного, она миновала длинный коридор, куда выходили двери соседей, и завернула в свой закоулок. Перед выходом она заперла его на замок. Молодые имели второй ключ, но хозяйка днем их просила не выходить. Фролова опасалась, что соседи, заметив ее постояльцев, донесут в ЧК. Она вставила ключ в скважину, но повернуть не успела. Дверь резко распахнулось, и два здоровых мужика в тельняшках набросились на нее, затащили внутрь.

— Фролова, где твои барские выродки? — заорал начальник в кожанке. Он стоял посередине комнатушки и, широко расставив ноги в кирзовых сапогах, покачивал в руке маузер.

Глафира быстро оглядела свое жилье. Все перевернуто вверх дном. Резной дубовый шкафчик открыт, и пожитки вывалены на пол, ящики комода выдвинуты, белье перерыто, слоники разбросаны по половику, и во всем этом бедламе, в углу на стуле сидит Прохор и поглядывает на нее со злорадной ехидцей.

«Вот кто пронюхал и донес», — поняла Глафира и вспомнила ухмылку дворника, но, не обнаружив в комнате Веру и Тимура, с облегчением вздохнула.

— Куда ты, Фролова, спрятала выродков? — уже тихо, но зловеще повторил начальник в кожанке и угрожающе шагнул к ней. Если бы Глафиру не держали двое, она бы упала. Ноги женщины от страха подкосились, но она нашла в себе силы твердо ответить:

— Я не знаю, мил человек, о ком ты говоришь…

— Не знаешь, сука? — прошипел он и со всей силы ударил Глафиру кулаком в голову. Перед глазами женщины поплыли круги, и все погрузилось во мрак.

— Положите ее на пол, пускай оклемается, — бросил чекист и отвернулся.

Глафиру опустили на домотканый половичок, изо рта у нее текла кровь.

— Вы, товарищ Козелков, кажется, ее того… — предположил седоусый в тельняшке.

— Ни хрена с ней не будет. Бабы народ живучий, — возразил начальник, но все же нагнулся и потрогал вену на ее шее Глафиры. — Ты только подумай, кажись, и впрямь померла, — с некоторой растерянностью констатировал он.

Глафире расстегнули ворот. Из кулька на золотой крестик тихо ссыпалась мука.

— Ишь, жратву для них добывала, тварь. Пролетарии голодают, а она барскую сволочь кормить надумала, — изрек усатый в тельняшке.