Неудачник - Джим Томпсон

Я сел, и мы вместе просмотрели всю рукопись. Безусловно, некоторые отзывы о его профсоюзе нисколько ему не понравились, но он был вынужден признать правоту оценок — чтобы показать мне и лидерам других организаций, как поступает великий человек. И, ссылаясь на его пример, мне удалось и остальных призвать к порядку.

Не хочу сказать, что мы, то есть писательский проект, внесли в рукопись все, что было необходимо. Но это происходило отчасти из-за недостатка финансирования, отчасти из-за отношения членов профсоюзов. Мы делали книгу настолько всесторонней и всеобъемлющей, насколько нам хватало денег.

Здесь стоит упомянуть, что правительство, по существу, не создало никакого фонда для издания — только выделило немного денег на фактическое изготовление рукописи. Поэтому с самого начала я организовал из членов профсоюзов аппарат по сбору и использованию средств. Увы, он не функционировал, так как между его членами было слишком много конфликтов, слишком большое недоверие друг к другу мешало делу. В конце концов, точнее, задолго до завершения издания я сам стал и бухгалтером, и собирателем денег.

Поздней осенью 1939 года у нас набралось достаточно средств, чтобы опубликовать скромных размеров книгу, рукопись тоже была закончена. Вашингтон ее одобрил. Через несколько дней, когда уже был подписан договор о ее печатании, меня вызвали в управление штата различными деловыми проектами. Там мне приказали попросту книгу уничтожить.

Я изумленно поинтересовался, по каким причинам. Если в книге есть какие-либо моменты, против которых управление обоснованно возражает, я готов убрать их. Уже столько было вырезано, что еще некоторые усекновения не создадут проблем. Мне заявили, что «у них не было времени» прочитать рукопись (хотя каждому заранее были разосланы машинописные экземпляры) и вопрос не в этом. Просто книга не ко времени.

Я заявил, что она будет опубликована.

Едва я возвратился в свой офис, как последовал звонок из Вашингтона. Они только что разговаривали с чиновниками штата. И согласны с ними, что книгу выпускать нельзя.

Я был так взбешен, что едва не потерял дар речи.

— Вы силком заставили меня заниматься этим проектом, — сказал я. — Я не хотел приниматься за него и объяснил вам почему — но вы велели мне немедленно приступить к исполнению. Мы уже потратили деньги правительства на подбор материала и написание текста. Собрали средства профсоюзов, заключили контракт с типографией и даже отдали книгу в печать. И вдруг безо всякого объяснения вы требуете, чтобы я все это выбросил в корзину! Я не мог бы этого сделать, даже если бы хотел, а я этого не желаю.

Я швырнул трубку, вызвал секретаря и написал четвертое, и самое решительное, прошение об отставке.

Я понимал, что скрывалось под этим ультиматумом, — грязные политические игры. Надвигались выборы в конгресс. Администрация решила сделать резкий поворот вправо, а это означало — не совершать никаких действий, которые хотя бы косвенно могли задеть консерваторов. Уже не требовалось делать что-либо для профсоюзов или проявлять по отношению к ним какие-либо знаки внимания. Рабочее движение можно было унижать, и это шло на руку администрации. С другой стороны, следовало задабривать и ублажать консерваторов. Их голосами также нельзя было пренебрегать.

На мое «неподчинение» Вашингтон отреагировал тем, что направил ко мне своего представителя. Мы встретились в отеле у него в номере. Весьма чопорный, старомодно одетый джентльмен, он был настроен очень примиренчески. Вашингтон не хочет увольнять меня, сказал он. Они думают, как и он сам, что нужно постараться достичь какого-либо компромисса, который удовлетворил бы обе стороны.

Я сказал, что был бы счастлив его достичь, а тем временем приостанавливаю свое прошение об отставке.

Короче, в процессе беседы мы почти подружились. Он достал бутылку, и после нескольких глотков его чопорности как не бывало. Я отличный парень, заявил он, приятное разнообразие после тех надменных типов, которые его обычно окружают. Мы посвятили много времени делам, так не стоит ли нам немного развлечься?

В нашем городе, где не было ночных клубов и официально разрешенных театров, выбор развлечений был не очень широк. Но оказалось, его как раз интересуют «те самые, старые и добрые» способы увеселения. Мы обсудили этот вопрос за выпивкой, после чего отправились в парк развлечений.

Мы переходили от одного аттракциона к другому, и джентльмен становился все оживленнее. Наконец мы оказались в галерее, и тут ему попался на глаза аттракцион с мешком, в который нужно было попасть кулаком.

— Я вас вызываю! — задорно заявил он. — Вы первым попробуйте попасть, а потом я. Бьюсь об заклад, что я ударю в него сильнее, чем вы.

Я бросил в щель пенни, потянул мешок вниз на цепи и ударил по нему. Он взглянул на циферблат, который регистрировал попадание, и знаком указал мне встать в сторону.

Джентльмен поднял руку, скорее в манере футболиста, чем боксера. Сквозь зубы пригласив меня «посмотреть на хороший удар», он, ухнув, врезал по мешку. Тот взвился, ударился о циферблат и, вращаясь на цепи, полетел назад. Поскольку мой приятель не сообразил отклониться в сторону от траектории его полета, мешок увесисто шлепнул ему прямо по лицу.

На этом наши вечерние развлечения закончились. Храня ледяное, обвиняющее молчание, он позволил мне отвезти его в отель. У него уже наливались синяки под глазами. Я, который видел его в момент позора, был обречен получить синяк в переносном смысле. Во всяком случае, у меня закралось сильное подозрение, что он нанесет мне удар, как только вернется в Вашингтон.

Кажется, всю мою жизнь все оборачивалось против меня. Я работал на износ, стараясь поддерживать с людьми самые корректные взаимоотношения. Затем прихотливая Судьба прилагала свою руку, и в картину вмешивалось что-либо совершенно нелепое и абсолютно не относящееся к делу. И все мои усилия и правота шли насмарку.

Мои подозрения оправдались.

Джентльмен вернулся в Вашингтон.

И Вашингтон «с сожалением» принял мою отставку.

Я отказался покинуть свою должность. Мне срезали финансирование. Я продолжал работать, не получая зарплаты, как и весь мой штат, пока история рабочего движения не вышла из типографии.

Призвав на помощь кое-какие связи, я помог своим служащим найти другую работу. А затем самым серьезным образом приступил к устройству своей судьбы.

Через несколько недель при посредстве Университета журналистики Северной Каролины я получил грант на научную работу из фонда Рокфеллера сроком на один год.

Глава 20

Несколько вечеров назад, во время столь редкого в нашем доме затишья, мы с женой ударились в воспоминания о «добрых старых временах», когда мы были молодыми, а наши дети — еще малышами.

— Не знаю, как только мы все это выносили, — сказала Альберта с нежностью и ужасом. — Ведь дети были такими живыми и своевольными! По-моему, Джимми, они унаследовали твой характер.

— Кто же станет спорить, — кивнул я. — Даже подумать невозможно, чтобы ты...

— Ну конечно. — Альберта пожала плечами. — Конечно, прежде всего, ни одна женщина в здравом рассудке не вышла бы за тебя замуж. А если бы и вышла, то скоро сошла бы с ума. И если уж говорить о браке, мистер Томпсон...

— Да?

— Ты так и остался мне должен двадцать долларов, которые занял, чтобы нас обвенчали.

— Возвращаясь к теме разговора, — сказал я. — Наши дети были сущим наказанием, ты согласна? Правда, они до сих пор не изменяют своему бойкому характеру, но по сравнению с тем, какими они были... когда Пэт было шесть, Шэрон три, а Майку — два...

Наши дети — Пэт, Майк и Шэрон. Не успев появиться на свет, они с первого взгляда соображали, что их родители — всего-навсего наивные и добродушные простофили, и с тех пор не обращали на нас внимания. И что касается авторитета, то со стороны казалось, что они взрослые, а мы — дети. Они не знали, что такое высокий стульчик, детская кроватка, ночной горшок и другие сопутствующие детству предметы.

Каждый требовал себе взрослой кровати. Каждый настаивал на использовании обычного туалета и ни разу не заплакал, если, что случалось нередко, проваливался в глубь унитаза. Высокий стульчик, молочко, детская пища — нет, это было не для них. Еще не научившись ходить, они уже сидели за столом; они добивались этого права, в противном случае объявляли голодную забастовку. Усевшись на кипу книг, чтобы дотянуться до стола, они отважно размахивали длинными острыми ножами — у каждого был свой любимый. И пока мы с Альбертой взирали на это с беспомощным ужасом, вся ветчина или девятифунтовый ростбиф исчезали как по волшебству.

Они курили мои сигареты, присваивали себе мое пиво. Они взяли на себя полную ответственность за наше домашнее хозяйство и за все, что его так или иначе касалось.