Расколотое небо - Криста Вольф

Ей пришлось напрячь все силы, чтобы ложь не была разоблачена хотя бы в течение двух недель. И Рита вдруг увидела новую Зигрид: твердую при всей своей слабости. Но когда истекли две недели, Зигрид была вконец измочалена вопросом: что мне делать?

Она и сама знала — есть только один путь, но все тянула и ждала, а Рита не торопила ее. Потом, по какому-то совершенно пустячному поводу, когда ее спросили о профессии отца, она напрямик, без запинки заявила:

— Он ушел.

Рита была единственной, кто не удивился. Она успела разглядеть множество удивленных лиц, которые впервые с интересом смотрели на Зигрид. Через несколько минут из сумбура вопросов и ответов выделился резкий, деловой голос Мангольда:

— А больше никто не знал об этом?

— Знал, — спокойно ответила Рита. Она знала об этом.

Вот как. Знала! Да это настоящий заговор! Рабочий покидает свое государство, свою республику. Его дочь лжет этому государству. А ее подруга, которая учится и живет на стипендию от рабочего государства, покрывает ее.

— Что ж, придется об этом поговорить.

Все лица, как будто их дернули за веревочку, отвернулись от Зигрид, словно слишком долго смотрели на нее. Теперь они все смотрели на того молодого беспомощного преподавателя — он не мог столь же быстро и точно, как Мангольд, вспомнить ту или иную цитату, — который теперь растерянно повторил:

— Об этом придется поговорить…

Рита думает: хорошо, что приехала Марион. Они идут рядом, но Рита почти не слушает ее болтовни. А Марион как раз подробно описывает свой новый костюм. Она принадлежит к тем счастливым людям, которым новый костюм помогает многое перенести и которые бессознательно презирают незадачливых горемык вроде Зигрид. Самоуверенность свою Марион строит на очень простой основе, не то что Зигрид, которая еще долго будет страдать от своих детских страхов. И не то что Рита.

Рита до мельчайших подробностей помнит тот день, хотя от растерянности не в состоянии была все как следует осознать. Вначале она еще надеялась достичь чего-то своей решительностью: если уж надо говорить, то лучше всего сейчас, сказала она Мангольду. Но тот отбрил ее: к такому-де разговору необходимо подготовиться.

В подобные минуты люди болезненно чувствительны к подчеркнуто невидящим взглядам. Так или иначе, никто не разговаривал с Зигрид и Ритой — во всяком случае, если это мог видеть Мангольд.

— Они нас выкинут, — сказала Зигрид. — Я это знала.

По вечерам Рита часами сидела неподвижно в своей комнате. Она не спрашивала себя, может ли мнение такого вот Мангольда повредить ей. Верно, она боялась решения, которое отбросило бы ее на исходные, теперь такие далекие позиции. Но главное — она чувствовала, что Мангольд, если ему удастся победить, отнимет у нее гораздо больше, чем возможность стать учительницей. Правда, у нее не было окончательной уверенности, что жизненные принципы Метернагеля, Вендланда и Шварценбаха когда-либо будут определять жизнь всех людей, однако и малая крупица этой легкоуязвимой уверенности была ей бесконечно дорога.

Ведь иначе Герфурты захлестнут мир. По всей стране они только и ждали этого, сидя за своими отлично накрытыми обеденными столами. Они уже поднимали нос, принюхиваясь, откуда дует ветер. Чем любезнее была фрау Герфурт, тем сдержаннее становилась Рита. Молча выслушивала она новости этой почтенной дамы: жуткие вещи творятся вокруг, бегство добрых знакомых стало повседневным явлением — необъяснимо, не правда ли? Или еще того хуже: всеми уважаемых людей вдруг разоблачают как преступников, и на процессах судьи клеймят их в самых немыслимых выражениях. («Вербовщики! Торговцы живым товаром!» Я спрашиваю вас: разве мы живем в средние века?..) Народ, говорила фрау Герфурт, народ считает, что так дальше продолжаться не может!

«И как это мне прежде не бросилось в глаза сходство между фрау Герфурт и Мангольдом!» — думала Рита. То же слепое рвение, те же крайности и выпячивание своего «я»… Можно ли одинаковыми средствами бороться за противоположные цели?

Она пыталась представить себе лицо Мангольда. До ее сознания неожиданно дошло, что он всегда носил серые костюмы. Но лицо его она не могла вспомнить. Оно принадлежало к тем лицам, которые не узнаешь, если видел их однажды, — и не потому, что оно такое уж заурядное (отдельные его черты она себе представляла — крупный нос, мягкий рот, бледные дряблые щеки), а потому, что у него какое-то безличное выражение. Словно он всегда носит шапку-невидимку. Но от кого же он скрывается? Можно ли длительное время скрывать от всех и каждого свои истинные цели?

А каковы его истинные цели? Честные заботы об общем деле? Или стремление под демагогическим предлогом заботы о нем использовать власть? Цинизм? Своекорыстие? Нерешительность? Ее страх возрастал.

С наступлением темноты она побежала к Метернагелю. Она приходила сюда частенько. Жена Рольфа молча указала ей на дверь другой комнаты, за которой слышались громкие голоса. В комнате сидело человек пять, все знакомые Рите люди, из ее старой бригады. В густых клубах дыма их с трудом можно было разглядеть. Радостно поздоровавшись с Ритой, они сразу же втянули ее в работу. Они как раз сочиняют письмо в дирекцию о постоянных перебоях в рабочем процессе. Письмо это — Рита отлично помнит — на следующий день привлекло всеобщее внимание на заводе, а позднее его даже напечатали в газете. Рабочие приняли Риту дружески, добродушно подшучивали над свежеиспеченной студенткой и требовали четких и неуязвимых формулировок. Все это подействовало на нее благотворно. Но она все-таки скоро ушла. Ведь ей хотелось поговорить с Рольфом с глазу на глаз.

— Заходи завтра, — сказал он, провожая ее.

— Ладно.

Она пошла к Шварценбаху, Дверь отворила его жена. Но неужели это та самая сильная, веселая женщина? Казалось, лицо ее, однажды исказившись от ужаса, так и окаменело. Рита, не сказав ни слова, прошла мимо молчавшей женщины к Эрвину Шварценбаху. Тот сидел в кресле, безучастный ко всему.

— Ах, это вы, — подняв глаза, сказал он с облегчением, словно ждал кого-то другого.

Как раз сейчас, в эту минуту, оперируют их сына. Последние дни мальчика донимала несильная боль в правом боку, потом его начало лихорадить, за несколько часов он совершенно обессилел, ребенок был дома один, родители пришли слишком поздно…

— Этого я себе не прощу, — говорит фрау Шварценбах. Единственное, о чем она вообще может сейчас думать.

Она сидела у телефона. Оттуда должно прийти спасение или гибель. Идея самоубийства уже пустила в ее душе ростки. Шварценбах сам во власти сокрушительного страха, вытеснившего из его сердца все, что прежде было важным, положил руку ей на плечо…

Идя по улицам, Рита видела перед собой страничку из тетради малыша Шварценбаха, которую она однажды проверяла: прямые цифры с толстыми вертикальными черточками, аккуратные столбики…

Моросил дождь, первый предвесенний дождик. Тихий, почти радостный шум сливался с редкими порывами ветра, и по-зимнему застывший город облегченно вздыхал. Рита ступала по снежному насту, но теплая вода уже перекатывала через него.

Прохожие редко попадались навстречу. Рита не испытывала сейчас потребности в общении с людьми. Случаю было угодно, чтобы нынче никто в этом огромном городе не мог с ней поговорить, что ж, ее это вполне устраивало. Чувство отчужденности овладело ею не впервые. Но никогда не ощущала она его с такой болью, с таким стыдом. Обычно дружелюбное лицо города обернулась сегодня отвратительной гримасой.

Все оказалось совсем иным, думала она. Совсем иным.

Так мне и надо.

Она верила, верила по-детски, может ли она себе это простить! Она попалась на их болтовню, да, да, именно болтовню! Человек добр, нужно только предоставить ему возможность раскрыть себя. Какая чепуха! Как глупо надеяться, что ничем не прикрытое своекорыстие большинства людей может в один прекрасный день обратиться в разумную доброту.

Она потерпела крушение. По всей вероятности, любой знал бы это наперед. И ей ничего не оставалось, как попытаться избежать последствий. Стоило ли ломать копья?

Ее душевные силы были на исходе.

Словно все заранее обдумав, она пошла домой, упаковала потертый чемодан, незаметно покинула дом и поспешила на ночной поезд, который останавливался в их районном центре. Несколько часов она мерзла на вокзальном сквозняке, ибо маленькие города не приспособлены для отчаявшихся ночных пассажиров. Память, работавшая независимо от ее желания, вовремя подсказала ей, что именно в эти часы молочный фургон отправляется с молокозавода по деревням. Водитель оказался прежний. Он помнил ее, и вот она уже удобно сидит между ним и его помощником в теплой кабине грузовика. Фургон привезет ее в родную деревню — правда, кружным путем, но ей все равно.