Покаяние «Иуды» - Ахмет Хатаев

– Я подумаю над вашим предложением, а сейчас, извините, мне нужно размяться.

– Понял, буду ждать сигнала о начале действий, – высокопарно выпалил Жиков и направился к своей койке.

Эди же, не спеша, приступил к своим упражнениям, но ворох мыслей, вызванных общением с Жиковым, не давал ему некоторое время сосредоточиться.

Скоро камера ожила шумами и движением заключенных, начавших проживать свой очередной день в неволе. Больше всех привычно шумел Слюнявый, который настойчивыми стуками о перегородку пытался согнать с унитаза задумавшегося на нем сокамерника, обвиняемого в расхищении социалистической собственности, отпуская в его адрес разные колкости, мол, запустил руки в государственный карман и оставил без питания сирот и пенсионеров, а сейчас захватил стратегически важный угол и не дает людям сходить по нужде… Одних это веселило, других напрягало, что проявлялось в откровенном смехе или бесстрастном молчании.

К тому времени Эди, уже успевший завершить зарядку и побриться, сидел на койке, не обращая никакого внимания на выкрутасы Слюнявого. Бритье и обтирание холодной водой внесли в его камерную жизнь некоторую обычность и улучшили настроение. «Так можно и привыкнуть к здешней обстановке», – подумал он, и еле заметная улыбка скользнула по его лицу, на что обратил внимание только что присевший на койку Бизенко.

– Вы находите силы улыбаться? – спросил он вместо приветствия.

– А что остается делать? – вопросом на вопрос ответил Эди, наблюдая за тем, как Бизенко начал умело разминать шею.

– Будь моя воля, я бы его удавил, – произнес Бизенко, кивнув в сторону продолжающего острить Слюнявого.

– Давайте не о нем, он не заслуживает этого. Лучше скажите, как вам спалось? – произнес Эди, легко улыбнувшись, тем самым пытаясь вновь окунуть его в переживаемые трудности.

– Признаюсь, не совсем, хотя и пытался, – ответил тот, глубоко вздохнув, а затем, сделав непродолжительную паузу, как бы раздумывая над тем, о чем будет говорить, продолжил: – Не дает мне покоя то, что сделал со своим приятелем, он все время стоит перед глазами… Так что еще раз убедительно прошу вас помочь, я в долгу не останусь, вы в этом сможете убедиться. При этом Бизенко просительно глянул Эди в глаза.

Эди ожидал такой просьбы, но несколько позже, после завтрака, очередных допросов, но так с утра… «Видимо, я своим вопросом подтолкнул его к этому», – подумал Эди, а вслух заметил:

– Если у меня появится возможность встретиться с Юрой, то обязательно попрошу его навестить пострадавшего, но, когда это произойдет, не знаю.

– Спасибо, понимаю, что несколько тороплюсь, но, кто знает, а вдруг сегодня состоится такая встреча… поэтому я лучше сейчас напишу записку, в ней будет и фамилия, и название больницы, – горячо выпалил Бизенко и тут же потянулся к тумбочке.

Минут через десять Бизенко дал Эди сложенные вчетверо два листочка бумаги со словами:

– Это записка Олегу и телефон дочери. В них все есть, можете прочитать. Только просьба звонок дочери сделать раньше того, как передадут записку Шушкееву.

– Мне-то зачем, не я же буду передавать и звонить, хотя не прочь бы и сам, если бы выпустили, но разве от этих горе-сыщиков дождешься быстрого разбирательства, – ухмыльнулся Эди. И специально не стал обращать внимания на вторую часть его просьбы, чтобы он сделал необходимые пояснения относительно очередности выполнения его поручений.

Но вместо этого он взволнованно произнес:

– Не дай бог, быстрое разбирательство уже было в нашей истории – один допрос для порядка – и к стенке.

– Я не в том смысле.

– Понимаю, конечно не в том, я так, для связки слов, – небрежно обронил Бизенко, глянув в глаза Эди, – но, как говорил мой отец, цитируя одного немецкого поэта, истина всегда полезнее обмана.

– Мне тоже нравится это изречение, – произнес Эди, удивив своим признанием собеседника.

– Вы знакомы с немецкой литературой? – спросил он, несколько оживившись.

– На уровне внеклассного чтения, но фразу Гёте: «если истина верна, она полезнее обмана, и если ранит вас она, поверь, целебна эта рана» хорошо запомнил, потому что у меня был прекрасный учитель. Его звали Максом Эвальдовичем. Он смог пробудить во мне интерес не только к литературе, но в целом к жизни в те тяжелые годы.

– Он немец? – заинтригованно спросил Бизенко.

– Да, из поволжских. Отбывал трудовую повинность на какой-то северной стройке, а когда дошел до физического изнеможения, его отбраковали и отправили умирать в казахстанскую степь. А он, вопреки всему, выжил, набрался сил и начал работать.

– Мой отец прекрасно знал немецкий, мать – мировую литературу, а я увлекся английским и немецким языками, на остальное хронически не хватало времени, и потому нахватался лишь вершков, – дрогнувшим голосом произнес Бизенко.

– Но вы рассказывали, что много ездили по миру… – начал было Эди.

– Да, это было, но сейчас все изменилось и, главное, ничего нельзя исправить, вот в чем проблема, – прервал его Бизенко.

– Если вы о своем знакомом, то зря расстраиваетесь, ведь он же не умер, а рана заживет, и вы снова будете на коне. Главное, чтобы он простил вас.

– Я очень надеюсь, что он поймет меня, ведь я не хотел. Все от горячности, будь она неладна.

– Вот и хорошо, тогда все остальное помаленьку наладится.

– Возможно, но, как говорится, время покажет, – согласился он, а затем, сделав непродолжительную паузу, как бы решая, говорить или не говорить, неожиданно спросил:

– А что от вас мой сосед-молчун хотел? Я даже удивился, увидев вас шепчущимися у окна.

– Да собственно ничего, хочет контачить, а что за этим кроется пока неясно.

– Я с ним тоже разговаривал: ни с того ни с сего начал хвастаться, что у него в милиции все схвачено, и потому решил, что он пустышка, а тут вы с ним с раннего утра ведете тихий разговор.

– Он меня веселил своими байками, но, что касается пустышки, вы, кажется, попали в точку, – заметил Эди. – Будь он серьезным парнем, то вел бы себя иначе.

– Вот и я об этом же подумал, – согласился Бизенко. – Скорее всего, он подсадная утка, – заключил он, вопросительно взглянув на Эди.

– Вполне возможно, но из-за меня наград он не получит.

– Из-за меня тоже, – коротко произнес Бизенко, повернув голову в сторону открывшейся форточки на входной двери, и тут же добавил: – вот и наша бурда подоспела. Если бы вы только знали, как меня воротит от нее, но, увы, желудок требует свое. Так что предлагаю и вам не отпираться, а то ослабните, да и политику могут пришить. Голодовку, как вам должно быть известно, в нашей стране не приемлют и воспринимают в качестве молчаливого бунта.

– Я уже созрел, придется и через это пройти, – с грустью в голосе промолвил Эди, что вызвало у Бизенко эмоциональную фразу:

– Ни в коем случае, это тупик для вас, а не свобода. Ради бога, поберегитесь.

– Спасибо за заботу, но я как раз и имел в виду, что придется есть эту бурду, – в прежнем тоне заметил Эди, потянувшись к тумбочке, чтобы достать из нее свою чашку. При этом отметил для себя, что Бизенко пытается уберечь его от ошибки, по всему, сделав на него ставку в своей игре на выживание.

– Вот это правильное решение, – улыбнулся Бизенко.

После завтрака, мытья посуды и последовавшей за этим уборкой камеры, осуществленной одним из лакеев блатных под контролем вездесущего Слюнявого, заставлявшего бедолагу вновь и вновь протирать влажной тряпкой обеденный стол, наступило некоторое затишье, что могло означать лишь одно: пришло время вызовов на допросы. И потому в ожидании предстоящих встреч со следователями каждый углубился в свои мысли. Лишь только из угла, где ютились блатные, доносился редкий смех, который должен был свидетельствовать об их безразличии к личной судьбе и готовности нести свой крест в любых условиях.

– Удивительные люди, их ничто не волнует и не заботит, – промолвил Бизенко, кивнув в их сторону. – В то время, когда нужно бы подумать над тем, о чем будут спрашивать и как отвечать, они гогочут. Хотя, что с них, с моральных уродов, взять. По всей вероятности, классик, сказавший, что так хочет время, а мы его рабы, был прав.

«Надо же, человек, который за три сребреника продал Родину, о морали заговорил. Считает возможным кого-то осуждать за нарушение правил общежития, норм закона, – больно ударила в виски Эди возмущенная мысль. – Неужели он не понимает глубину своего падения как с точки зрения той же морали, так и причиняемого им вреда обществу, частью которого сам является. Скорее всего, понимает, но не хочет признаться даже самому себе, возможно, находя оправдание совершенной им измене местью государству за насилие над своими близкими, а может быть, и иными соображениями. И, главное, изречением Шекспира: «так хочет время…» пытается объяснить происходящее», – рассуждал Эди, прислушиваясь к тому, что говорил Бизенко.