Случайные имена - Андрей Матвеев

И начнем его с того, что повторим: даже в тот момент, когда Катерина предложила Алехандро проводить ее до дому, она не знала, что собирается предпринять. Да, искорка пробежала, да, начал потихонечку тлеть бикфордов шнур, но ведь это мало что значит, бывает, что все–таки можно остановить время, взять да затушить, вот только затушить не удалось, ибо такой мямлей сидел перед ней на кухне Александр Сергеевич, таким уж никому не нужным и Богом обиженным, с этим своим извечным страданием по отсутствию любви, что напомнил Катерине ее саму, тогда–то и воспылала она жаждой мести: за себя, за те три года, что неустанно пыталась отыскать под этим небом что- нибудь стоящее, но ничего не обнаруживалось, лишь прокол за проколом, облом за обломом, аут за аутом, тут–то и предложила она Алехандро остаться у нее, но у этого тюхти даже не нашлось сил самому пристать к ней, вот и пришлось, дождавшись момента, когда сей тихий, рафинированный тип проследует в клозет, залезть в постеленную для него постель (вновь возникает вывеска английской почты) и, дожидаясь, тихо скулить о собственной жизни.

Впрочем, после того, как Катерина испытала натиск двадцатидевятилетнего тела г-на Лепских, она изменила о нем свое мнение, но обойдемся без описания любовных забав, скажем лишь, что и весь воскресный день, то есть последующий за минувшей субботней ночью, провел Александр Сергеевич в гостях у ненаглядной его сердцу голубоглазой брюнетки и лишь к вечеру, умаявшись, между прочим, до сильнейшего физического изнеможения, поплелся домой, ибо с утра Кате надо было на лекции, он же должен был отправиться в библиотеку, хотя в библиотеку не пошел, а — проспав чуть ли не до часу — поел что–то, недостойное описания, и помчался встречать Катерину с лекций, внезапно заделавшись пажом, обожателем, спутником, наперсником, то есть человеком, который вдруг становится столь необходимым, что не знаешь, куда без него и шагу ступить, и кончается это, между прочим, обычно тем, что на торжественное предложение руки и сердца — а так всегда бывает в историях с парами и наперсниками — следует молчаливое, хотя не очень–то радостное, согласие, которым и ответила Катерина через три месяца, под Новый год (помнится, уже перевалило за середину декабря), когда Алехандро вдруг завалился к ней в неурочное время (в среду, с утра, даже матушка еще была дома) с букетом нелепо смотрящихся белых гвоздик, и был он в то утро не привычно–джинсовый, а торжественно–костюмный, в смешном ярком галстуке, только что из парикмахерской, сладко благоухающий одеколоном, с тревогой и ожиданием в глазах.

Маменька, не очень–то серьезно относящаяся к очередному Катерининому поклоннику (чего взять с нищего гуманитария), быстренько соорудила приличествующий облику визитера фуршет, а когда услышала, с чем он пришел, так же быстренько вышла из комнаты, чтобы не дожидаться тех громов и молний, которые — по ее мнению — начнет сейчас метать младшая дочь, а когда вернулась, то с удивлением увидела, что она ошиблась, ибо сидели наши голубчики рядышком и правая рука Катерины нежно покоилась в левой руке Александра Сергеевича, то есть правая ее ладонь была в его левой, то есть… В общем, свадьбу — не пышно, но изысканно и скромно — сыграли ближе к весне, и начались тут те десять лет жизни, которые (как раз на момент нашего знакомства) мог А. С. Лепских назвать самыми счастливыми, хотя было и то, что омрачало его спокойное академическое существование с красивой и умной женой под боком: через два года семейной жизни Кэт забеременела (то есть позволила себе забеременеть), но случился выкидыш, и консилиум врачей, созванных вдовой Ивановой — Штампль, постановил — больше подобных зкспериментов не производить, ибо следующая беременность может закончится более печальным исходом. Не могу сказать, кто из супругов переживал больше, но как следствие и возникла та трещинка (так, по–моему, принято писать в подобных случаях), что все дальше и дальше начала разводить супругов по разные стороны семейного бытия, ибо если Александр Сергеевич действительно любил свою жену с той же пылкостью, как и в тот знаменательный декабрьский день, когда явился к ней в костюме и при галстуке и предложил руку и сердце, сопроводив этот торжественный акт вручением несуразного букета белых гвоздик, то Катерина, и тогда–то испытывавшая к нему лишь чувство благодарности (говорю это не в укор), стала все больше времени уделять своей жизни вне дома, ибо благодарность — не любовь, пусть даже муж оказался хорошим человеком и очаровательным любовником, но гнетущая эта реалистическая нотка исчезает сразу же, как возникает, ведь что толку упрекать Катерину в супружеской неверности, несколько лет она сдерживала себя, но потом вдруг что–то взорвалось, вновь вспыхнуло ярким пламенем в ее душе, хотя еще два года она продолжала быть женой Александра Сергеевича, но — как раз за два месяца до того замечательного дня, двадцатого июля уже упомянутого года, когда ровно в одиннадцать утра зазвонил телефон и англо- американский голос потребовал к проводу г-на Лепских — Катерина вновь перебралась жить к маменьке, где мебель к этому времени успели заменить, отчего супружескую кровать она взяла с собой, оставив Алехандро (своеобразная рокировка) лишь диван, естественно, что тот самый, на котором ему впервые довелось отпробовать ее лона; кресла канули невесть куда, а вот диван стоит тут, в одинокой и захламленной комнате, куда как раз в настоящий момент и входит обладатель премии Крюгера, а с ней и десяти тысячи долларов, филолог–медиевист, автор многих трудов в области массовой культуры, исследователь эстетических интерпретаций образа дьявола и их воздействия на харизму читателя, милейший наш Александр Сергеевич Лепских, испытывающий, надо сказать, одно–единственное желание: поскорее дозвониться до дальнего родственника столь преступно покинувшей его жены, до этого т. н. физика Феликса, а там…

Да свалить отсюда, что называется, к этой самой матери!

5

Немудрено, что уже вечером Феликс сидит на кухне у Александра Сергеевича, пьет с ним (что бы вы думали?) водку и выслушивает тот бред, что излагает ему (торопливо, порою глотая слова и оставляя от них одни окончания) Алехандро.

Но сперва о Феликсе. То, что он был в родстве с Катериной Альфредовной Ивановой, можно вывести хотя бы из полного фио засекреченного естествоиспытателя тире теоретика/практика — звали его Феликсом Ивановичем Штамплем, внешностью же он отличался столь любопытной, что не описать ее — грех. Роста выше среднего, худой, как палка (бамбук, тростник, телеграфный столб, вот только немного подпиленный сверху), блондинистый до заунывности и с таким же до заунывности вытянутым лицом, с бегающими льдисто–серыми глазами, будто лишенными ресниц (на самом деле ресницы были, вот только не сразу бросались — опять же, в глаза), с печально нависающим над верхней губой носом, пришлепнутым на самом кончике, который всегда пылал неестественно красным цветом (и не от того, что Феликс много пил, хотя последнее было ему не чуждо), с юношеской прыщавостью на лбу и щеках, да еще дурно припахивающим (попахивающим, если хотите) ртом — в общем, картинка, далеко не радующая глаз, что, впрочем, никак не отражалось на личной судьбе Феликса Ивановича, ибо в своем деле был он личностью незаурядной (поговаривали, что способен отхватить и Нобелевку), семейная жизнь его складывалась тоже неплохо — был он уже несколько лет как женат, жену звали (предположим) Зиной, от нее даже имелась обожаемая дочь, хотя все это — как понимаете — не имеет к нашей истории никакого отношения, поэтому оставляем и жену, и дочь за пределами абзаца, впустив в него лишь самого Феликса, сидящего сейчас напротив Алехандро, попивающего хозяйскую водочку да время от времени внимательно покачивающего головой, будто говоря при этом: слушаю, милейший мой Александр Сергеевич, очень внимательно слушаю!

А слушать было что, ибо ни разу еще Алехандро никому не плакался о своей судьбе, тем паче — не делился радостью от получения премии Крюгера. Излагал он все это сбивчиво, перескакивая с одного на другое, так что Феликсу пришлось даже приложить некие мыслительные усилия, чтобы свести концы с концами и выстроить подобие логически рассказанной истории, на одном полюсе которой был уход жены, Катерины (Екатерины) Ивановой — Штампль, а на другом — звонок из заокеанской глубинки.

Дождавшись наконец паузы, во время которой Александр Сергеевич остановился перевести дух и разлить еще по рюмашечке, Феликс решил уточнить две заинтересовавшие его вещи. Это были: а) основная причина ухода от г-на Лепских дальней родственницы г-на Штампля и б) облагается ли премия Крюгера налогом, а если да, то каким?

Что касается первого, то ничего конкретного Александр Сергеевич поведать не мог, ибо воспринималось им это лишь на уровне эмоций, хотя в ответном спиче и промелькнуло несколько фактов, главными из которых были опять же: а) невозможность (по словам Катерины) и дальше жить вместе, ибо (по ее же словам) «произошел кризис любви» и б) затянувшийся финансовый кризис (последние пять, а может, что и все шесть месяцев) г-на Лепских, что тоже не придавало их семейной жизни особой стабильности, ибо (уже по его словам) «дорогой бриллиант — и это, между прочим, без тени иронии — дорогой оправы требует, не так ли, Феликс?». Феликс вновь утвердительно кивает и просит не отвлекаться, а ответить на следующий вопрос, на что Александр Сергеевич с готовностью отвечает, что премии налогом не облагаются, а потому его доллары государству не достанутся.