Дума о Севастополе (сборник) - Эдуард Асадов

– Эх, и лихой казак будет Петя Бондаренко! Непременно станет или на коне скакать, или в самолете летать. Ты хочешь летать в самолете?

– Хочу! – на весь двор орет двухлетний казак. Турченко подмигивает мне и серьезно говорит казаку:

– А сейчас полететь хочешь?

– Хочу! – еще громче орет Петя.

И тогда Турченко, перехватив героя под мышки, пару раз качает и швыряет молодца мне. Петя летит несколько метров по воздуху и, болтая красными, как у гусачка, ножками, восторженно визжит. Я ловлю казака, поворачиваю, тоже раскачиваю пару раз и швыряю назад к Ивану Романовичу. Новый хохот и новый визг. Немного побросав, мы вносим озябшего Петю в хату, и он, устремившись в кухню к матери, бурно шумит:

– Ачу азаком, отком! – что в переводе на обычный язык означает: «Хочу казаком, летчиком!»

Мать его, невысокая, рыхлая, рано постаревшая женщина, проводившая на фронт мужа и старшего сына, грустно улыбается и, смахнув слезу, гладит «летчика» по голове. У нее есть еще один сын – Ваня. Ему двенадцать лет. Это тихий и очень серьезный мальчик, рано познавший и заботы и лихолетья войны. И несмотря на свои малые годы, он в доме мужчина, хозяин, хлебороб. И мать во всем с ним советуется. Она и двое ее сыновей живут в комнатке при кухне, где печь и лежанка и где им относительно тепло и спокойно.

Единственная же в доме просторная комната отдана нам – четырем офицерам и трем нашим ординарцам. Офицеры – это я, Турченко, Гедейко и Синегубкин, а ординарцы – Романенко, Мельников и Тимонин. И живем мы сейчас в невообразимой для войны роскоши, под крышей и в тепле, где мы можем снять на ночь сапоги и ремень, расстегнуть и даже снять гимнастерку и, придя с холода, согреться на великолепной печи! А обедать мы можем не где-нибудь там на бруствере окопа, а на самых настоящих скамейках и стульях, сидя за столом, над которым техник-лейтенант Юра Гедейко подвесил автомобильную фару с лампочкой и присоединил ее к трофейному аккумулятору. Так что по вечерам у нас, кроме обычного светильника из снарядной гильзы, в самые торжественные моменты зажигается еще и электричество. Крохотное, но электричество, а главное, свое!

Помню, комбат Бучнев, зайдя к нам в гости и впервые увидев эту иллюминацию, весело сверкнул своими шальными цыганскими глазами и, хлопнув планшеткой по колену, восхищенно сказал:

– Шикарно живете, черти заморские! Для такого фейерверка вам тут только еще красавиц недоставало.

На что наш «электрический бог» Юра Гедейко, уже совсем обнаглевший от похвал, важно заклеивая цигарку и словно бы ни к кому не обращаясь, спокойно ответил:

– Ну что ж, и красавицу пригласим. Это для нас не проблема…

И ведь действительно через несколько дней пригласил, но об этом чуть позже.

А пока… А пока я снова вглядываюсь сквозь призму времени в эту далекую военную даль. Пристально смотрю в лица однополчан, заново их вспоминаю и узнаю.

Вот комната в соседней хате, где готовлю я с хлопцами к празднику 23 февраля, буквально на ходу, номера художественной самодеятельности. «Артисты» волнуются. Москвичи Корочкин и Миронов репетируют инсценировку рассказа Чехова «Хирургия», а грузин Герман Шангелая ищет полегче сапоги, готовясь танцевать лезгинку. Но никаких подходящих для такой цели сапожек в батарее, конечно же, нет. И старшина Лубенец убежденно говорит огорченному солисту:

– Ты, Герман, главное, не тушуйся. Ребята свои, и никто даже и внимания не обратит, какие там у тебя «джимми», хромовые или кирзовые. А самое основное – это то, что при твоей могучей силе ты и в железных сапогах танцуешь как бог! Честное слово!

Рядовому Корочкину роль сельского дьячка удивительно подходит. Морщинистое (в батарее он самый старший) бабье лицо его, перевязанное платком, принимает буквально паническое выражение, когда Володя Миронов (сельский эскулап) в перепачканном бензином и маслом переднике, взятом из автолетучки, вооруженный огромными плоскогубцами, надвигается на него с грозным намерением удалить коренной зуб. И когда он, войдя в роль, начинает уже не понарошке яростно заталкивать здоровенные плоскогубцы обалделому дьячку в рот, тот, отталкивая его, уже не по тексту, возмущенно орет:

– Да ну тебя к черту! Ты же у меня и язык и весь рот выдерешь. Товарищ лейтенант, да он же ни фига в искусстве не смыслит. Что я ему, кувалда, что ли!

– Смыслю, еще как смыслю! – не сдается Миронов. – А ты раскрывай рот, как положено. А то я куда тебе щипцы, под хвост, что ли, засовывать буду!

А огненно-рыжий Шангелая, не договорясь со старшиной, теребит меня со своей проблемой:

– Нэт, нэ могу понять. Товарищ лэтенант, ну как я буду танцевать лэзгинку в этой кирзе? Мнэ же на цыпочки становиться надо! А в этих сапогах толко заборы ломать, а не крутить лэзгинку!..

Ах, как внимательно всматриваюсь я сейчас в эти лица!.. Особенно вот в эти два, что справа: немного курносое, с маленьким шрамом на левой щеке, совсем мальчишеское – Володи Миронова и красивое, слегка горбоносое, с большими агатовыми глазами – Германа Шангелая. Через три дня, великолепно выступив на импровизированном концерте, они будут смущенно краснеть и улыбаться под восторженные аплодисменты товарищей. А еще через месяц… Подумать только, через месяц всего в бою за Турецким валом сложат они навсегда свои удалые, веселые головы…

Как же мы бурно, как блистательно наступали в ту фронтовую весну 1944 года! Подумать только, весь Крым, от Перекопа до Севастополя, был освобожден всего за месяц с небольшим. Более двухсот озаренных ярким солнцем, политых потом и кровью километров, и только за месяц!.. И это при упорном фашистском сопротивлении, при отчаянных боях на каждом опорном рубеже, при всей силе германской огневой техники. Почему мы так победоносно шли? Да потому, что за плечами было три года войны. Три года вражеского глумления над нашей землей, над ни в чем не повинными людьми, над самой жизнью. Мы не могли уже больше ни терпеть, ни ждать. В мозгу, в каждой клеточке любого бойца и командира словно бы сконцентрировался и рвался наружу опаляющий душу огонь. Огонь гнева и ненависти к врагу. Он стучался в сердца к нам, он звал нас вперед, призывал ускорить победу. И этот громадной силы ратный дух, страстное желание победить и вера в торжество справедливости без всяких громких слов сотворяли настоящие чудеса.

Вернусь к моим гвардейцам и к замечательным нашим хлопцам Володе Миронову и Герману Шангелая.

Готовился прорыв укреплений врага по всей линии фронта. Один из самых ответственных участков предстоящей операции был здесь, на подступах к Армянску. Наша огневая позиция находилась прямо против города. Позади за спиной в двухстах метрах Турецкий вал, впереди, меньше чем в трех километрах, на горизонте виднелся Армянск. А точнее, его развалины. Но оборона там у врага мощная, и сопротивляться он будет здесь до последнего солдата.

Ночью отдельными небольшими порциями нам удалось переправить через ворота боевую технику и снаряды. Всю ночь укрепляли и заряжали установки. Ребята работали, отдавая все: и нервы, и силы, и душу. Понимали, что от нашего залпа в огромной мере зависит прорыв укреплений врага. А еще понимали все, что надо спешить. Да, спешить и спешить под прикрытием темноты. Как только взойдет солнце, все будет видно как на ладони. Ведь вокруг не то что кустика или деревца – крохотной травинки не сыщешь. И оттуда, с вражеской стороны, виден не только каждый твой шаг, но, можно сказать, и каждый твой вздох.

Володя Миронов работал в паре с Германом Шангелая. Обычно снаряд М-31 несут вчетвером. Вместе с ящиком он весит более ста килограммов. А Шангелая с Мироновым проделывали эту работу вдвоем. И получалось это у них хорошо главным образом по причине могучих бицепсов Германа.

О силе Шангелая надо сказать несколько слов особо. Герман был невысок ростом, жилист и худощав. И не производил впечатления очень сильного человека. Однако на самом деле в батарее не было сильнее его никого. Однажды тяжело груженная машина застряла в глубочайшей грязи при въезде в городок Асканья Нова. Со всех сторон, как пчелы улей, ее облепили бойцы. Грузовик гудел, рычал и выл, пытаясь выбраться из жидкого месива. И когда уже собрались разгружать машину, для того чтобы порожняком вызволить из грязевого плена, а потом загрузить вновь, к старшине Трофимову обратился пришедший из наряда Шангелая:

– Товарищ старшина, зачэм врэмя тэрять. Сгружат, разгружат… Мартишкин труд, ей-богу! Туда-сюда… Надо толко поднажат харашэнко, и все!

– Ну так вот ты пойди поднажми, и все! – огрызнулся старшина, окидывая недоверчивым взглядом худощавую фигуру бойца. – А без тебя нам никак бы не догадаться, как это можно вытолкнуть машину из грязи. Мы ведь с луны свалились!

Но Герман, словно бы не замечая иронии старшины, затянул на шинели потуже ремень и не торопясь, вразвалку подошел к машине. Затем, встав боком, чуть присел и, упершись плечом в задок грузовика, повелительно крикнул: