Горящие сосны - Ким Николаевич Балков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Старик заметил происходящее в душе у монаха, хотя в лице у того ничего не поменялось, было такое же непроницаемо спокойное и отгороженное от жизни. Он заметил перемену в страннике особенным чутьем, в прежние леты так свойственным ему, и стало неловко, точно бы совершил что-то противное своему разумению о жизни, которая опостылела и ни к чему не влекла. Он хотел бы развеять неловкость и сказал чуть дрогнувшим голосом:
— Отец говорил: жизнь есть полет стрелы, пущенной к ближнему горизонту. Полет до поры ровен, но на излете обрывается, и стрела, подобно камню, сброшенному с горы, круто падает вниз, и тогда невесть что выделывает, ослабленная, словно бы ею играют страсти, она вертится, как детеныш шайтана, нанизанный на иглу. И во мне, видать, нынче что-то стронулось и потащило… И смутно на сердце и горько, но вместе радостно, как если бы я обрел в себе что-то.
Это было диковинно для него самого, диковинно, что сказал о чувствах: сколько помнит, ни перед кем не распахивался. И он мысленно увидел сына еще в ту пору, когда тот начал познавать мир, и ощутил ни с чем в обыкновенной жизни не сравнимую радость; она перехлестывала через край и задевала ветви деревьев, легким росяным бисером ложилась на широколистую лесную траву; тогда они шли таежной тропой, невесть откуда возвращаясь, скорее, от зимовья, поставленного близ горной речки, туда Бальжи хаживал, если выпадало свободное время, и ставил морды, и редко когда возвращался без рыбы.
— Бабай! Бабай! — говорил сын, забегая вперед и останавливаясь, коль скоро что-то поражало его необычайно, а это могла быть самая малость, ну, хотя бы блеснувший меж деревьев, казалось бы, глухо затянувших небесный полог, луч света. Бальжи наблюдал за сыном и прежде толкавшееся в груди отступало, и он тоже, раздвинув в летах обретенное, утеснявшее, с любопытством следил за играющим солнечным лучом и говорил что-то мягкое и нежное, до сей поры пребывавшее в забытье, а вот теперь выхлестывающееся из него неземной радостью.
— О, Боги, — тихо сказал старик. — Как давно это было!
— Отчего же давно? — не согласился Агван-Доржи. — Время рождается памятью: хочешь — приблизь к себе, хочешь — отодвинь.
Старик смотрел на монаха, думая о своем, сердечно утаенном, пришедшем к нему однажды ночью и приятной легкостью отозвавшемся в существе его; это случилось после смерти сына, тогда он вдруг, ни от чего не зависимо, ни от какой подвижки со стороны, подумал, что перехитрил людей, отобрав у них сына и передав душу его Богам: блаженны те и всемилостивы и примут потянувшегося к ним и увлекут в райскую обитель.
Старика тянуло сказать и про это, сердечное, но что-то удерживало, все же, поразмыслив, он сказал, и Агван-Доржи принял его слова спокойно и не увидел в них ничего чуждого его миропониманию.
В очаге пощелкивал хворост, догорая, в юрте становилось все сумрачней, а скоро и маленькое оконце утемнилось, и тогда старик поднялся с войлока, отыскал свечу. Возжег ее.
— А что же лось? Может, выпустить его? — спросил монах.
— Зачем? Тут ему все знакомо с малых лет. Он и про задвижку знает. Захочет, уйдет, а нет, так и останется до утра.
Издали донесся протяжный волчий вой, было в нем что-то не от земной жизни, чуждое ей, как бы даже принадлежащее не зверю, а духу его.
Старик догадался, о чем подумал монах, и сказал:
— Так и есть. Еще в те леты, когда в моих руках играла сила, а глаз был молод и остер, в ближнем от заимки лесном урочище охотники подстрелили старую волчицу, не пожалели и щенят, извели весь выводок. С тех пор дух ее витает над теми местами и нигде не отыщет успокоения. Оттого вдруг и восплачет, и взвоет. Однажды услышав, не забудешь этот вой. Но я привык. Как-то с шаманом ходил в урочище, где волчица потеряла щенят, шаман вызывал дух ее и просил, чтоб не пугал людей. Я тоже просил… И был дух слаб и едва приметен в тени деревьев, но я увидел его и говорил с ним. Теперь, правда, нет помню, о чем?., как если бы слова, произнесенные мною тогда, растворились в воздухе.
Старик долго молчал, и молчание не было тягостным для них. Но вот он снова заговорил. У Агвана-Доржи возникло ощущение, что тот наскучал от долгого одиночества, и огорчился: значит, он все еще в плену сансары?
— Какое-то время в урочище было тихо, — вздыхая, сказал старик. — И я подумал, что дух волчицы успокоился, но в самый обрез Белого месяца снова завис над лесом душу рвущий вой волчицы; бессильны оказались мои слова, и заклинания шамана бессильны. — Он с грустью посмотрел на Агвана-Доржи: — Ты как-то говорил, что не только земля обновляется по весне, а и душа. Знать, не всегда?
— Отчего же? В каждом из нас живет от всемирного духа, и это мы называем душой. Она бывает светлой, а нередко и темной, и находится в движении, пока не отыщет покоя. Это случается нечасто и не со всеми. Иные так и не подвинутся к перемене. Тягостен путь их в небесном мире, где властвует изначальное единство и благая неустремленность ни к чему. Чтобы постичь ее или хотя бы приблизиться к ней, нужна постоянная работа души и в земной жизни.
Хворост закончился. Бальжи подкинул в очаг аргальные лепехи, и теперь они дымили, саднило в глазах.
Агван-Доржи задремал, и это была удивительная дрема, она унесла его далеко-далеко, в том издалече не ощущалось земной жизни, было пространственно и пустынно, а вместе и очищающе в человеке. И вот уже ему ничего не хотелось; прежде жившие в нем чувства покинули его, в теле ощутилась пустота, но не та, что угнетает, другая, берущая начало в вечности. А что есть вечность, как не от Будды отъятая умиротворенность, которую он так долго искал, порой измучивая себя до изнеможения самосозерцанием? Иль не с ним было?.. Отыскав однажды тихое, утайное место в лесу под большим ветвистым деревом, сел, прислонившись к нему спиной и взяв в руки четки, и привычно закрыл глаза, перебирая черно поблескивающие бусы. Но в
