Дела семейные - Рохинтон Мистри

— Ну и уходи, — решился он, и впервые в его голосе прозвучала истерическая нота. — Но Роксана нужна мне, и ты ее у меня не отнимешь…

Роксана и Йезад стояли у двери, вглядываясь в темноту комнаты. Роксана ясно слышала, что папа позвал ее по имени.

— Наверное, приснилось что-то, — прошептал Йезад.

Они немного подождали и вернулись в постель, решив ничего не говорить ему утром. К чему? Он будет глупо чувствовать себя. Лучше подбадривать его. Что бы его ни тревожило, пройдет само по себе.

Глава 7

Электричка в 9.11 ушла, когда Йезад выходил на платформу. Хорошо, хоть удалось на 9.17 сесть — поезд двинулся, оставляя за собой бегущих людей.

Ухватившись за поручень над головой, он решил держаться поближе к выходу, иначе на Марин-Лайнз придется с боем продираться к двери. Но протиснулся к потолочному вентилятору, чтобы не так вспотеть самому и меньше чувствовать запах чужих подмышек.

Эти тактические маневры выполнялись инстинктивно. Действовал инстинкт выживания в городских джунглях, как они когда-то шутили в колледже: раскачиваешься не на древесных ветках, а на поездных или автобусных поручнях, если забрался внутрь, или на решетке, если повис снаружи. Тарзановские комиксы и романы Эдгара Райса Берроуза оказались куда полезней, чем могли предположить они и их преподаватели.

Кстати, стремление избавиться от перемещений по-тарзаньи побудило Йезада подать заявление об иммиграции в Канаду. Он жаждал чистых городов с чистым воздухом, обилием воды, где в поездах всем есть место, где люди на автобусных остановках выстраиваются в очередь и говорят друг другу: «пожалуйста», «после вас», «спасибо». Мечтал не только о земле молока и меда, но и о земле дезодоранта и гигиенической косметики.

Однако его фантазии насчет новой жизни в новой стране быстро угасли. С Канадой было покончено. И он утешался тем, что отслеживал многочисленные проблемы страны чрезмерности и избыточности, как он теперь звал Канаду: безработица, дикая преступность, рост числа бездомных, языковые законы Квебека. Невелика разница между тем, что там и тем, что тут: у нас в Бомбее нищие — у них люди замерзают до смерти на улицах Торонто; у нас битвы между высшими и низшими кастами — у них расизм и полицейские расстрелы; сепаратисты в Кашмире — сепаратисты в Квебеке; так спрашивается: к чему эмигрировать со сковородки в огонь?

Конечно, временами он сожалел, что ему отказали. «Этот иммиграционный чиновник, ублюдок расистский, никогда не забуду его имя! Если бы меня пустили, Джалу и Куми пришлось бы самим ухаживать за чифом-в Канаду больного на «скорой» не отвезешь».

Из трех недель постельного режима Наримана прошло десять дней. Можно считать, почти половина. Но Роксана из сил выбивается, стараясь справиться со всем, и еще делает вид, будто все нормально. Он вспомнил их утреннюю ссору, после которой Роксана задержала его, чтобы еще раз поцеловать перед уходом на работу. Они обнялись на лестничной площадке, предварительно оглянувшись на дверной глазок Вили — она прилипала к нему при малейшем шорохе. Ощущение опасности добавило сладости их поцелую. Роксана не знает, что с того времени, как Нариман оказался у них, Йезад каждый день опаздывает на работу. И хорошо, что не знает, а то у нее появился бы еще один повод тревожиться.

На Марин-Лайнз толпа жаждущих забраться в вагон столкнулась с лавиной жаждущих выйти. Он выбрался из людского месива, посмотрел на часы — девять тридцать, — промокнул лицо. Воздух липкий, как гигантская влажная губка. Сунув промокший платок в карман, приготовился к переходу через улицу.

Как менеджер «Бомбейского спорта», Йезад должен был являться на работу в девять тридцать, чтобы отпереть магазин, впустить Хусайна, который подметал и мыл входные ступеньки, ставил чайник, вытирал пыль с застекленных стендов, где были выставлены крикетные биты, столбики крикетной калитки, футбольные мячи, ракетки для бадминтона и прочие образцы их товаров. Затем Хусайн отпирал замки на металлических жалюзи, которыми закрывали на ночь две большие витрины. Хусайн поднимал жалюзи, они ползли вверх, лязгая и громыхая; Хусайн брался за тряпку и быстро наводил блеск на зеркальные стекла. В десять магазин был готов к работе.

До магазина было восемь минут ходу, и Йезад ускорил шаг. Хусайн уже ждет: койка в Джогешвари, которую он снимает на двенадцать часов в сутки, должна быть свободна к семи утра, когда с ночной смены придет следующий съемщик. Так что сейчас Хусайн убивает время на ступеньках магазина, радуясь, что ему повезло больше, чем тем, кто снимает койку всего на восемь часов.

Йезад торопился не из-за Хусайна — тот с удовольствием посидит на ступеньках, жуя свой первый утренний бетель и наблюдая, как движется мимо него мир. Но владелец магазина иногда приходит пораньше, и Йезаду не хочется появиться позже хозяина и чувствовать себя как опоздавший школьник.

Вблизи «Бомбейского спорта» помещается книжный магазин, на его вывеске значится: «Джай Хинд. Учебники для школ и колледжей, справочники — наша специальность». Он тоже открывался в десять. Вилас Ране уже сидел на ступеньках, прислонившись к запертой двери; у него на коленях была наготове картонка с зажимом, рядом — стопка писчей бумаги. Вилас приветственно поднял руку.

Йезад на ходу помахал в ответ.

— Не спеши, мистер Капур еще не пришел.

— Слава богу!

Хусайн, завидев Йезада, поднялся с корточек и сделал салам. Йезад отпер ему дверь, бросил свой кейс на стул и вернулся к Виласу.

— Занят? Много писанины?

— Пока ничего, — ответил Вилас, показывая картонку с чистым листом.

Вилас работал продавцом в книжном магазине, но имел и вторую профессию. Он был писцом — писал письма для тех, кто сам не умел, кто поверял его внимательным ушам свои мысли, чувства, тревоги, раскрывал перед ним всю душу. Вилас за номинальную цену — три рупии страница — трансформировал все это в слова на бумаге. Клиент имел право выбрать один из трех языков: хинди, маратхи или гуджарати. Клиентами Виласа были преимущественно наемные рабочие из отдаленных деревень, приехавшие в город в надежде заработать в доках или на стройках. Письмо, диктуемое писцу, было их единственным способом связи с семьями.

Иногда клиент из самых бедных замолкал буквально на полуслове, видя, что Вилас Ране исписал то количество страниц, на которое у клиента хватало денег. Если суть была уже изложена, Вилас заканчивал письмо. Но бывали случаи, когда клиент дрожащим от волнения голосом излагал нечто важное и вдруг давился словом, сообразив, что исчерпал свой лимит. Вилас тогда объявлял, что не в деньгах дело — заплатит, сколько сможет, — главное, чтобы клиент высказался, облегчил свою душу, а перо Виласа превратит его излияния в ясное послание, которое тот сможет отнести на почту и проводить в дальний путь к своей семье.

— Никогда из тебя не выйдет хорошего бизнесмена, — корил его Йезад. — Ты думаешь, «Бомбейский спорт» выдержал бы, если бы Капур бесплатно раздавал крикетные биты?

— Что делать, я же человек, — отвечал Вилас. — Жестоко это — оборвать письмо, потому что нет денег. Это как смерть: слова льются рекой, и вдруг — безмолвие, мысль не закончена, любовь не выражена, тревога не высказана. Как можно это допустить? Иногда клиенты приносят мне такие вот обрубленные письма из своих деревень. Я начинаю читать вслух. И вдруг на середине фразы — конец. Такая боль, что выдержать нельзя. Я так не могу.

Писцом Вилас Ране сделался по чистой случайности. В книжный магазин взяли нового уборщика и как — то утром, вытирая пыль с полок и книжных стопок, он сказал Виласу:

— Ну не странная ли штука жизнь, Ране-джи? Я целые дни провожу среди книг, трогаю руками, вдыхаю запах, они мне даже снятся иногда. А прочитать ни единого словечка не могу.

Это замечание произвело на Виласа впечатление куда более глубокое, чем периодические официальные стенания и банальные разглагольствования насчет неграмотности в стране.

— А ты хотел бы научиться читать? — спросил он уборщика, которого звали Суреш.

— Нет-нет, — засмущался Суреш, — мой ум не готов учиться таким трудным вещам. Нет, я только хотел бы попросить вас написать письмо для меня.

После закрытия магазина они вдвоем уселись на ступеньках. Вилас полагал, что напишет абзац или два. Но между обращением: «Дорогие папа-джи и мама-джи» и заключительным: «Послушный вашей воле сын» он исписал пять страниц.

Через три недели пришел ответ — первое в жизни письмо, полученное Сурешем. Затаив дыхание, он следил, как его благодетель берет с витрины разрезальный нож сандалового дерева и вскрывает конверт.

— Всего одна страничка, — печально заметил Суреш.

— Не огорчайся, — утешил его Вилас. — Письмо — как духи, не обязательно вылить на себя целый флакон, достаточно и капельки, чтобы получить удовольствие. Так и слова — достанет и немногих.