Цемах Атлас (ешива). Том второй - Хаим Граде

— Согласен, — процедил директор ешивы сквозь зубы после долгого раздумья. — Поведение каменщика действительно некрасиво, но он заступился за липнишкинца и тем самым показал, что он как человек лучше валкеникских обывателей.

— Если Исроэл-Лейзер согласится, то потребует, чтобы ему хорошо заплатили, а также обещания, что никто не узнает, что он это сделал. Я ему заплачу, но вы, со своей стороны, должны пообещать, что не будете упоминать имен, что бы ни случилось, — медленно, словно считая слова, сказал реб Гирша.

— Я беру ответственность на себя, — ответил Цемах так же медленно.

— Чтобы люди догадались, что вы это сделали, вам придется уехать из Валкеников, — продолжил реб Гирша и на минуту замолк, потрясенный: директор ешивы взглянул на него с запылавшим лицом, будто как раз обрадовался предупреждению, что ему придется покинуть Валкеники. — Если вы не беспокоитесь о себе, то должны все-таки помнить, что это сильно повредит вашей ешиве. Я говорю это, чтобы вы потом не имели ко мне претензий.

— Хуже быть не может! — Цемах снова рванулся с места.

На ешиботника, илуя и праведника, возвели напраслину. Другие сыны Торы не приходят на урок Талмуда. Они читают светские книжки или просто бездельничают, а обыватели во весь голос говорят, что не надо больше поддерживать ешиву. Должна произойти перемена. Кто за Бога — ко мне![80] Кто из учеников настоящий сын Торы, тот будет продолжать сидеть и учить Тору; кто из обывателей по-настоящему боится Бога, будет и дальше поддерживать ешиву, а остальные могут отпасть. Однако если реб Гирша боится, то лучше отказаться от всего этого плана.

Зять старого раввина отвечал с сердечной болью, что реб Цемах чужак в Валкениках, а вот его волнует, придется ли уехать из местечка. Он, Гирша Гордон, прожил здесь жизнь, у него здесь семья. Он не хочет идти против всего местечка. Сегодня утром во время молитвы он увидал, что нельзя полагаться даже на богобоязненных обывателей. Но если все-таки узнают, что он вынес решение сжечь нечистые книги, то пусть узнают! Он больше не верит в то, что его сын вырастет честным евреем; Бейнуш вырастет еще одним Мееркой Подвалом из Паношишока.

— Я должен сейчас сидеть траур по своему единственному сыну, который еще жив, как я сидел когда-то семидневный траур по его покойной матери.

И реб Гирша Гордон снова расплакался горячими слезами, которые текли по его щекам и прятались в бороде, как будто стыдились того, что падают в субботу[81].

Глава 9

Лес пустовал. С тех пор как дачники разъехались на месяц элул по своим ешивам, не стало миньяна в лесном домике. Махазе-Авром молился с миньяном у управляющего фабрикой. Молящиеся здесь были простыми работягами, скудно зарабатывавшими на жизнь тяжким трудом в лесу и на фабрике. Даже когда они громко читали святые слова по молитвенникам, их мысли растекались, измученные и беспокойные. Местечковые новости их не интересовали, они вообще не любили разговоров. Хайкл тоже в последнее время не ходил в местечко, отец велел ему приходить туда пореже, чтобы избежать неприятных сцен с дочерью хозяйки. Поэтому на смолокурне ничего не знали о бушевавшем в Валкениках скандале вокруг Шии-липнишкинца.

Хайкл с каждым днем все меньше времени проводил в комнате ребе над томом Геморы. Он подолгу бродил по лесу и учился трубить в крученый шофар — золотисто-желтый и прозрачный, как мед. У трубившего в виленской синагоге реб Шоелки, еврея с серебристой бородой, как раз на Новолетие, именно тогда, когда надо было трубить в шофар, трубление получалось не самым лучшим образом. Хайкл воображал, как он заменяет трубящего в синагоге и у него шофар звучит, как скрипочка. Обыватели с талесами, накинутыми на голову, выпяливают на него удивленные глаза, мама смотрит на него через занавесь из женского отделения синагоги. Однако еще больше фантазии о том, как он трубит в шофар в битком набитой синагоге, Хайкла увлекали отзвуки голоса его шофара в пустом лесу.

Ткия![82] — и эхо звучит долго и растянуто, пока снова не становится тихо. Густая зеленая чаща внимает ему, затаив дыхание. Шворим! — Хайклу показалось, что он разбудил какое-то страшилище, получеловека-полузверя, который поколениями лежал в своем мшаном логове, а теперь отвечает ему своим обросшим волосами ртом. Разговаривать человеческим языком это страшилище не умеет, но зато рыдает так, что сердце надрывается. Труа! — озорные веселые звуки спрыгивали с ветвей, вылезали из-под кустов и бросались бежать, как босые озорники. «Счастлив народ, умеющий трубить»![83] Хайкл запел мелодию Новолетия и снова принялся трубить изо всей силы, возбужденный собственной радостью, опьяненный гулкими звуками эха. Он слышал, как лес отвечает гулом. Ему казалось, что раскачивающиеся деревья с искренней верой произносят слова «да будет воля от лица Твоего…», как и полагается после трубления в шофар. Понемногу гулкие отзвуки затихли, и Хайкл был покорен загадочной тишиной.

На иголках высоких сосновых крон подрагивали солнечные лучи, мерцая червонным золотом мягко, нежно и печально, как бывает только ранней осенью. Темно-зеленые деревья, казалось Хайклу, грустили и тосковали по ешиботникам, имевшим обыкновение прижиматься лбами к их стволам, читая предвечернюю молитву. Хайкл залез по колено в заросли папоротников, которые из ярко-зеленых медленно становились осенью светло-желтыми. Он остановился на месте, густо засыпанном сухими иглами и шишками. Потом вышел на вырубленную делянку, где были свалены спиленные стволы и ошкуренные бревна. Там пахло промокшими под дождем опилками. Он снова вошел в чащу и увидел расстеленный там ковер серебряного мха с ржаво-красными пятнами тут и там. Вдруг перед ним блеснуло пространство, затопленное цветущим по-осеннему лиловым вереском, как будто между густых растений ему открылось потаенное лесное озеро с отражающимся в его зеркале фиолетовым небом. Он пошел дальше и увидел кусок земли, поросший яркими грибами, похожими на целый отряд карликов в широких шляпах. «Это ядовитые», — подумал было он и тут же прямо закричал от радости: у подножия высокого толстого дерева росли принцы среди грибов: три боровика, как три богатыря, с крепкими коричневыми головками и толстенькими ножками. Хайкл знал, что, если он принесет эти боровики христианке со смолокурни, она будет ему очень благодарна. Она бы потушила эти грибы в жиру на сковородке и устроила бы настоящий пир. Но ему было жаль срывать эти красивые и крепкие боровики, похожие на миниатюрные деревья.

Он вытер влажное лицо, смахнул севшую на него паутину и вспомнил слова из трактата «Пиркей Овес» о том, что тот, кто прерывает изучение Торы, чтобы сказать «как прекрасно это дерево», заслуживает смерти[84]. Как это ни трактовать и ни истолковывать, он все еще не понимает, как танай мог это сказать. Он никак не может надивиться лесу и растениям. Например, старый раскидистый дуб на холме около смолокурни. Сколько толстых локтей и растопыренных рук сучьев с ветвями, похожими на пальцы, у него, сколько листьев! Этот дуб всегда выглядит по-разному, в зависимости от того, как солнце освещает его резные листья. Поздней осенью он станет сгустком огня. Ствол у него старый и толстый. Его столетние корни вылезают из земли, как будто им надоело лежать годами на одном и том же месте и они хотят сползти с холма. Это же только подумать — в большом лесу вокруг Валкеников есть, наверное, сотни тысяч деревьев, часть — хвойные, другие — лиственные, так много разных кустов и трав, столько видов пернатых, четвероногих и пресмыкающихся — можно ведь прожить целую жизнь в валкеникском лесу и каждый день видеть что-то новое. Однако, когда он говорит это ребе, тот отвечает ему: «Мне достаточно одного деревца, чтобы спрятаться в его тени от зноя…» Куда он забрел? Он уже у моста через реку на краю местечка.

С минуту он стоял и колебался: вернуться или пойти дальше? Поскольку он уже у моста, то зайдет в местечко посмотреть, как идут дела у отца. Хайкл положил свой витой шофар за пазуху и подумал, что ребе обижается на то, что он тратит больше времени попусту, чем на изучение Торы. Но, вместо того чтобы выговорить ему за это, ребе шутит с ним и сыплет поговорками. Он говорит ребе: «Шофар звучит у меня, как хвалебная песнь. Если вы меня попросите, я будут трубить на Новолетие». Ребе не отрывает глаз от книги и медленно отвечает: «У нас в паплавской синагоге в шофар трубит честный еврей, постоянно занимающийся изучением Торы. Как бы сильно он ни был занят в лавке, он каждую свободную минуту бежит учить Тору. И зачем тебе тратить так много времени на то, чтобы научиться хорошо трубить в шофар? Ты ведь хочешь, чтобы обыватели относились к тебе как к знатоку Торы, но к трубачу они так не относятся, как бы хорошо он ни трубил».