Излучения (февраль 1941 — апрель 1945) - Эрнст Юнгер

Завтрак у Моранов, где кроме них я видел еще Бенуа-Мешена. Разговор о Мопассане по поводу биографии Морана. Он говорит, что у него есть еще много неизвестных писем этого автора. Затем о Д’Аннунцио,{89} которого Бенуа-Мешен отыскал однажды на его острове. Как-то Д’Аннунцио, находясь на своем маленьком военном корабле, приказал палить из пушек всякий раз после того, как он произносил здравицы в честь различных наций. Наконец после особо сердечного тоста за Францию образовавшийся венец порохового дыма медленно поплыл в воздухе. После этого Д’Аннунцио обратился к гостю: «Ну, верите Вы теперь, что я поэт?»

Далее Бенуа-Мешен говорил о вербовке шестиста пятидесяти тысяч рабочих, которых Германия требует у Франции, о связанных с этим возможностях и убытках, Среди прочих он назвал усилившуюся опасность катастроф, которую несет с собой такая масса, о чисто технической надобности разобщенных людей для Центральной Европы, опасных и для Франции, хотя бы в силу их соседства.

Этот министр производит впечатление человека тонкого ума. Его ошибка в том, что, находясь на распутье, он сделал неправильный выбор и теперь стоит на тропе, становящейся все у́же и ведущей в тупик. Ему приходится прилагать бо́льшие усилия, тогда как результат становится все ничтожней. Таким образом растрачивается энергия; все это заставляет совершать отчаянные шаги и наконец приведет к краху. Европа похожа на прекрасную женщину, у которой нет недостатка в женихах; она же ждет своего суженого.

Затем в парке Багатель с Шармиль, которую встретил у Эйфелевой башни. Чудесно цветут астры, особенно одна, на кусте которой светятся мириады бледно-серых бутонов чуть больше булавочной головки. Цветок делает честь своему имени, словно отражая небо в своем микрокосме.

Париж, 10 сентября 1942

Вечером с Хуммом в «Рице» у корреспондента «Кёльнишер Цайтунг» Марио и его жены. Марио рассказал, что у него в сумятице этой войны в огне пропали все заметки и рукописи, результат тридцатилетнего труда, и сравнил свою жизнь с тех пор с существованием Петера Шлемиля — человека, потерявшего тень.

Его несчастная судьба заставила меня подумать, не следует ли мне многое из неопубликованного, например путевые дневники, издать раньше, чем я планировал. Печать дает гарантии от потерь такого рода.

Среди подводных рифов, препятствующих развитию моего мышления, особенно сильным стал в эти годы солипсизм. Это связано не только с обособлением, но и с соблазном презрения к людям, который трудно победить в себе. Среди этого множества лишенных свободы воли людей чувствуешь себя все более чужим и порой кажется, что они или вовсе не существуют, или что вокруг всего лишь бездушные схемы, проявляющиеся то ли в демонических, то ли в механических связях.

Активный солипсизм: охваченные им, мы видим мир как во сне. Нам грезится здоровье, пока мы не умрем; если грезить еще сильнее, мы вообще будем бессмертны. Соблазн велик. Следует, однако, постоянно думать об опасностях, увиденных еще Руйсбруком l’Admirable, описанных им в его «Зеркале вечного здравия»: «Бывают и такие, дурные и одержимые сатаной люди, говорящие, будто они — Господь: будто небо и земля сотворены их руками и принадлежат им со всем тем, что на них есть».

Это соблазны, лежащие в сфере теологического выбора, проявляющегося в отшельничестве. Каким крошечным кажется по сравнению с ним наш технический мир!

Париж, 13 сентября 1942

Воскресная прогулка в Сен-Реми-ле-Шеврез. Обычно я уютно завтракаю там в гостинице «У Иветты» и затем поднимаюсь на гору к большому парку, брошенному его владельцами. Хорошая сигара инвалиду — сторожу у ворот — открывает доступ в этот одичавший сад. Я отдыхаю на безлюдном, поросшем низкими каштанами склоне, откуда видны зеленые аллеи елей и дубов. Между ними снуют дятлы и сойки. Быстро пролетает в спокойном размышлении вся вторая половина дня.

Париж, 14 сентября 1942

Загадка жизни: разум трудится над ней, как над сложными комбинациями замка с шифром.

Невероятное в этой работе: содержимое сейфа меняется вместе со способами, какими его открывают. Когда замок взламывают, содержимое испаряется.

Doucement! Чем мягче наши прикосновения, тем все более удивительные возможности комбинаций открываются нам. Они также становятся проще, и наконец до нас доходит, что мы открыли собственную душу и проникли в самих себя и что загадка мира — это отражение загадки жизни. И бесконечный космос входит в нас.

Париж, 15 сентября 1942

Чтение: продолжаю Библию, регулярным чтением которой я захвачен вот уже год. Среди псалмов мне теперь особенно замечательным кажется 138-й, излагающий божественную физику. Ее можно назвать монистической, в том смысле как единый ствол несет на себе ветвящуюся крону противоположностей. Бог присутствует во всем, вплоть до бездн ада, и тамошний мрак становится светом, пронизывающим материю и весь состав зачатого в материнском лоне человека, чья судьба ведома Ему.

Этот псалом становится нам совершенно понятен, если вспомнить другие, как, например, мощный 89-й;[90] он современнее так же, как Фукидид современнее Геродота. По сравнению с прочими древними песнями судеб он состоит из духовного вещества высшей пробы. Стихи 19–22 выпадают из него и принадлежат, должно быть, если я не обманываюсь, другому автору. Прекрасен 14-й стих, где человек благодарит Бога за то, как чудесно тот его сотворил. Очевидно, что подлинная набожность мыслима лишь как связь между чудесными существами. Звери восхваляют Творца многообразием своих форм, великолепием расцветки, человеку же дано для этого слово.

Затем рассказ Фонтане{90} «Квиты». Это чтение снова утвердило меня в мысли, что незаурядный дар рассказчика легко может повредить автору, если в быстром потоке его речи не уживается тонкий духовный планктон. Причина в том, что талант рассказчика издревле связан с риторикой, и перу здесь некомфортно — слишком быстро его несет. Конечно, чаще всего это свидетельствует об отменном здоровье, но, быть может, именно потому талант соединяется с неким оптимизмом, слишком поверхностным в исследовании людей и вещей. Но если на высшей ступени поэтическая и повествовательная силы уравновешиваются, появляется тот, кому нет равных, например Гомер. У древних певцов риторическая и поэтическая силы не были расколоты и фабула рождалась крылатой. Поэзия — родной язык человеческого рода, как предполагал Гаман.

Наконец, Морис де Герен. В некотором отношении он не имеет себе равных, например его мысль, что язык — не только передатчик чувств и ощущений, он и сам по себе является некой насквозь пронизанной чувством одушевленной субстанцией, до последнего слога жаждущей обретения формы. Так как Герен обладает этим свободным дыханием, при котором глина превращается в плоть и кровь, его язык, как никакой другой, годится для изображения и описания пантеистически одушевленного мира.

Я заметил, что в своей дневниковой записи от 6 февраля 1833 г., приводя ряд имен немецких поэтов, он не упомянул Новалиса, с которым у него и в жизни и в творчестве много общего.

Париж, 16 сентября 1942

Днем в среду в Зоологическом саду. Среди копошащегося населения фазанника я обратил внимание на парочку суматранских курочек, черных, с глубоким зеленым отливом, чудесно сиявшим при ярком солнечном свете. Самец, сильный, с длинным волнистым хвостом, не торчащим серпом, как у нашего петуха, а преображенным в шлейф на восточный манер. Это украшение особенно идет сидящим на деревьях птицам — каскад из отливающей металлом зелени.

Почему восторг особенно оживает, когда что-нибудь давно знакомое, вроде нашего славного домашнего петуха, появляется в неожиданном обличье, сформированном на островах по ту сторону изъезженных морей? Этот восторг настолько силен, что временами перехватывает дыхание. В такие моменты нам открывается неслыханная плотность материи, проявляющаяся в сходных картинах. Каждая клетка этой субстанции плодоносна, и, распускаясь роскошным цветом в разных поясах, она выплескивает наружу это изобилие. Вот она, та первооснова, что выступает в этих волшебных играх! Вид ее кружит голову: ослепительная игра свойств бросает нас в объятья материи. Радужная лестница; думаю, и весь мир как целое сотворен по единому прообразу, поворачивающемуся разными гранями в мириадах солнечных систем.

Именно в этом прелесть коллекции, не в ее многочисленности. Речь идет о том, чтобы в многообразии наметить точки наблюдения, размещенные вокруг центра творческой энергии. В этом же смысл садов и, наконец, смысл всего жизненного пути вообще.

Затем чай в тени деревьев у павильона д’Арменонвиль на краю крошечного пруда с тем же названием. Тихие всплески рыб или падение спелого каштана морщат его поверхность маленькими кругами волн, при пересечении образующих легкую решетку, заключающую в себе отраженную зелень сада. Ее невод поднимается к краям пруда, а посредине листья большой катальпы заманивают рыбу в свои круги и овалы, смешиваясь затем у берега в зеленые полотнища, вздрагивающие точно опущенные в воду знамена.