Слеза чемпионки - Ирина Роднина

Началась осень семьдесят второго — года, когда мы встали в пару с Зайцевым; точнее, был самый конец лета, под Москвой горели торфяники. Мы сидели на сборах в военном пансионате на Клязьме. На какие только ухищрения на этих сборах Жук ни шел. У него появилась пара Надя Горшкова — Евгений Шеваловский, занималась молодая Лена Водорезова, росла перспективная пара Сережа Шахрай с Мариной Черкасовой. Но они только-только у него начинали, с ними еще работал их тренер, ставший ассистентом у Жука.

Жук нас все время проверял. Чем больше проверял, халтурим мы или нет, тем больше я училась сопротивляться. Например, он нам давал задание добежать «до бревен», а потом спрашивал: а сколько там бревен было? Он не ленился, заранее сам их считал, а чаще всего просил каких-то людей, обычных отдыхающих, чтобы они посмотрели, как мы выполняем его задание. В нем жило полнейшее недоверие ко всем. Он пытался меня ловить и раньше, когда я еще с Улановым каталась. Он понимал, что все равно я должна, нет, не халтурить, но в чем-то себя щадить, поскольку порой (чаще всего это случалось после его запоев) задания у Жука были, мягко говоря, необъяснимые. Я же всегда от него требовала разложить по полочкам: зачем, для чего, — а тут никаких вопросов: делай, и все тут. К такому я не привыкла.

Мы с Зайцевым нередко самостоятельно проводили тренировки, я его уже сама учила. И тут случилась такая история. На очень короткое время (я тогда еще с Улановым каталась) к нам приехал хореограф, проработавший несколько недель, ну может пару месяцев. Он однажды присутствовал на тренировке по поддержкам (а делали мы их на полу) и сказал, что Жук неправильно нас учит. Я изумилась: как это неправильно? Он объясняет: дело в том, что Жук учит тому, что сам может сделать при его коротких руках и короткой шее. А у Уланова и руки длинные, и шея длинная. Поэтому техника подъема должна быть чуть-чуть другая. Хореограф исходил из своих балетных знаний, и все это сказал, не напирая, поэтому я не обратила внимание на его слова. Но когда мы стали тренироваться с Зайцевым, я их вспомнила. Поэтому то, чего требовал от нас Жук в поддержках, мы чуть-чуть меняли. Потом он у меня спрашивал: откуда ты это взяла? А у нас с Зайцевым получилась несколько другая техника подъема, чем у остальных пар Жука.

Он, конечно, все замечал, и отмечал, что мы все больше и больше вместе — и без него. Может быть, именно тогда стало сказываться, что он и ко мне не очень ровно дышал. Татьяна Анатольевна всегда говорила: главное не влюбляться в своих учеников. И все равно она регулярно в каждого из них влюбляется. Вот Жук точно так же. Я думаю, что это удел любого тренера. Невозможно равнодушно на таком уровне работать и приходить каждое утро к ученице или ученику, которого ты выпестовал, как к неодушевленному станку. Не знаю, какой еще пример привести. Впрочем, то же самое происходит и у любого западного тренера.

Нельзя отнимать чувства у людей. Только западные все равно влюбляются чуть-чуть не так, как мы. Мы уж если любим, так на всю мощь, если ненавидим, то до битья морды. Но все равно ты не можешь себе отказать в человеческих чувствах. Конечно, есть кто-то, кто может, но большинство — нет. Когда он нам с Зайцевым делал первую короткую программу, все той же осенью семьдесят второго, он взял мелодию из мюзикла «Моя прекрасная леди». Я у него еще тогда спросила: а что это такое? То, что в руках у него легенда о Пигмалионе и Галатее — это для Стаса объект далекий. Сам он этот мюзикл никогда не видел, но сюжет ему рассказал приятель. Что мужчина взял девочку буквально с улицы, всему ее научил, а дальше у них возникла любовь. И он вдруг признался: я тоже так хочу. Я на его признание никак не отреагировала, он много чего говорил. Я научилась часть высказываний пропускать мимо ушей. Но он в себе, похоже, эту мысль вынашивал. И создавая эту программу и, более того, нашу пару, он на меня, повзрослевшую, уже смотрел, вероятно, другими глазами.

Бег до бревен — это примерно километр туда и обратно. Потом запрыгивание из низкого приседа на стол, не меньше чем по двадцать раз. Дальше на одной ноге запрыгивание на скамейку, потом опять же на одной ноге надо обскакать пять или десять деревьев, дальше меняли ногу, и все то же самое. Затем отжимание на руках, затем двойные туры (прыжок с двумя оборотами) — двадцать в одну сторону, двадцать в другую. Он рассчитал нагрузку совершенно четко: на пятиминутную программу. Скорость, силовая работа, бег, технические повороты, сила рук, сила ног. Бедная Надя Горшкова на этот стол никак не могла запрыгнуть, и пару раз она себя довольно сильно по надкостнице, то есть по голени, ударила. Но она прыгала и прыгала, а он стоял рядом с палкой. Она прыгала и плакала. Я на этот стол легко запрыгивала, у меня сил было много. А она еще была не готова к таким нагрузкам.

Потом упражнения на пресс с блинами от штанги. Мы друг другу по очереди держим ноги. Надя держит блин на животе. Я ей: Надь, на грудь! Она: так легче. Я держу ее и думаю: господи, я же никогда себе спуску не давала, никогда не думала, как это упражнение можно сделать легче.

Две недели, что мы на Клязьме провели — такого повторить не сможет больше никто и никогда. Причем при этих нагрузках мы еще играли в футбол, в теннис. В теннисе мы с Надей стояли всегда около сетки, и если Жуку казалось, что мы мало двигаемся, то он бил мячом прямо в нас, куда попадет. В футбол мы играли в специальных поясах с утяжелением. Здесь я отводила душу. Жук иногда так нас доводил, что я ни в какой футбол не играла, а целилась мячом в тело тренера, — при этом надо учесть, что на мне пояс со свинцовыми чурками. Или била совершенно откровенно ему по ногам.

У меня против него поднималась страшная агрессия. Зачем он это делал? Почему, как мне кажется, он все делал с озлоблением, в ответ вызывая наше озлобление? Причем так: стоит два часа у борта, а мы перед ним все эти два часа гоняем программы, а надо учесть, что это всегда происходило в конце недели, перед отдыхом, да еще и на плохом льду. Например, мы играем в хоккей или в другую игру. Хотя бы здесь должна же быть какая-нибудь разрядка, а он и в игре нас доводил.

Один раз я дошла до такого озверения, что просто взяла и клюшку ему в конек вставила. Он, естественно, упал, пропахав носом полкатка. Мы играли по короткому борту, и он вот так пошел по синей линии, а в конце стояли стульчики, условные ворота, туда мы забивали шайбу, он в этот стульчик прямо и вошел. Я, конечно, зараза такая, к нему подъехала: «Станислав Алексеевич, вам не дует?» Причем все вокруг, конечно, хихикают. Он все понял, но, надо отдать ему должное, в этот момент не то что тут же мне сдачи не дал и не выгнал, он, сцепив, как только он умел, челюсти, продолжил играть в хоккей.