Степкино детство - Исай Мильчик

— А нам не прибавляй. Нам время рабочее убавь, — подали голос кузнецы.

Ребята кубарем скатились с дрыгалок, тискались между взрослыми и кричали в один голос:

— К работе нас приставь, хозяи-и-ин!

А хозяин молча поглядывал на всех, покачивал головой да поигрывал слониками и собачками на своей цепочке.

Потом встал с кресла. Прошелся туда-сюда. И сказал тихо, дрогнувшим голосом:

— Не про то ваши слова. О чем только разговор ведете!.. Гривенники… пятаки… Совестно слушать. Икону я обещался поставить. Икону святому покровителю завода нашего Николаю-угоднику. И нерушимо будет мое обещание. Здесь в механической и поставим.

Тут хозяин закатил глаза к потолку и, в подтверждение своих слов, широко, размашисто перекрестился — раз, другой, третий.

Тихо стало в мастерской. Но всего лишь минуту. А потом из угла, где стояли кузнецы, грохнуло:

— Не согласны! Не нужна нам твоя икона!

— Не согласны! — закричали по всей мастерской. — Не согласны!

— Зря проморил нас тут!

— Думали, в самом деле путное скажет!

— Ну тебя к бесу! — кричали со всех сторон.

Все сорвались со своих мест и толпой повалили к дверям.

Только мальчишки стояли перед хозяином, открыв рты.

А со двора, с улицы доносились голоса:

— Чтоб тебя разорвало, Обла-ай!

Глава XIX. В ученье

Однажды, близко к рождеству, когда уже морозец по утрам прихватывал землю, обходя станки, мастер сказал Степке:

— В обед зайди ко мне в конторку.

После звонка на обед Степка наскоро пожевал хлеба с воблой и пошел в конторку. В дверях, без шапок, стояли ребята с дрыгалок. Степка стал рядом с ними и снял шапку.

Мастер походил по конторке взад-вперед и сказал хорошим голосом:

— Накройтесь, ребятишки. И вот что, миляги, я хочу вам сказать: хозяйка наша, Авдотья Кузьминична, плоха. Слышали? Обезножила совсем. Пальцы уж на ногах не шевелятся. — Оболдуй вытянул руки и неподвижно растопырил пальцы. — Ни туда ни сюда. Вот хозяин и приказал сказать, что на вас надеется. Ребячьи молитвы до господа доходчивы. Так что вы, ребятки, утром и вечером помолитесь-ка богу об исцелении ног рабы Авдотьи.

Ребята переглянулись: «Только-то?.. Затем только и звал, чтобы про хозяйкины ноги сказать?»

Мастер будто понял мысли ребят:

— Да что вы насупились? Не задаром, чай, молиться будете! — крикнул он сердито. — За эти молитвы к ученью вас приставляем. И как только чуть-чуть зашевелятся пальцы, — еще по гривеннику в день и харч от хозяина. Поняли?

Тут только ребятишки опомнились: счастье валит! Работе учить будут! И досада на мастера прошла в одну минуту. И таким добрым он показался ребятам. И все, не сговариваясь, весело крикнули:

— Спасибо!

— Становись на колени, валяй «Отче наш!»

Все четверо повернулись к переднему углу и, брякнувшись коленями об пол, закрестились на две огромные бутыли с олифой.

— Отче наш, иже еси на небеси…

— Стоп! — скомандовал мастер. — Стоп. После «на небеси» говори: «Помилуй рабу твою Авдотью. Исцели ноги ее».

— Помилуй рабу. Исцели ноги у Авдотьи, — повторили ребята.

— Хорошо. Вставай с колен, — приказал Оболдуй. — Теперь будем распределять — кого куда. С тебя начнем, Размазня, с самого маленького. Ты куда хочешь?

— Я на слесаря, как в комтракте, — шмыгнул носом Размазня.

— «Как в комтракте»! Говорить еще не научился, а туда же, в слесаря. В кузницу пойдешь, комтракт, клещи кузнецам подавать, вершники там ихние, нижники вовремя подсовывать, мех дуть. Это дело по тебе.

Размазня, должно быть, не сразу понял. Он смотрел на Оболдуя широко раскрытыми глазами. Потом скулы у него вдруг дернулись и глаза налились слезами.

— Не хочу в кузницу, не хочу, — тихо сказал он.

— Ладно. Прочь в сторону, — мастер оттолкнул его к двери. — Ты, Моргачонок, куда хотел?

— Я тоже на слес…

Но мастер не дал договорить Моргачонку.

— Из тебя слесарь, как из сопли пуля, — сказал он. — В литейную пойдешь. Землю сеять, опоки набивать. Приглядывайся к литейному делу.

Моргачонок вывернул ладони.

— Не хочу литейщиком…

— В сторону! — гаркнул на него мастер. И оглядел Степку с Готькой.

У Степки захолонуло сердце: «И меня в кузницу или в литейную. Не быть мне токарем».

— Ты, Готька, к верстаку пойдешь, — услышал Степка голос мастера. — Принести — отнести, подать — принять. Слесарем учись.

«Повезло, — думал Степка. — Повезло ему. Он и хотел на слесаря. А сейчас мне скажет».

Оболдуй сердито прошел по конторке раз, другой и повернулся к Степке.

— Тебя, Засорин, выгнать бы, — заговорил мастер. — Строптив ты. Робости в тебе нет. Дед спину гнул, клянчил. А ты мимо конторки утром идешь — не поклонишься. Башка, что ли, у тебя, у дьяволенка, отвалится? Только молитвы ради оставляю тебя. Шут с тобой.

Мастер поглядел на потолок, покрутил пальцами. И Степка за ним на потолок поглядел.

«Сейчас решает, куда меня. Вот бы к станкам!»

Мастер опять покрутил пальцами и наконец сказал:

— Черт с тобой, к станкам пойдешь. Токарям услуживать будешь, болты-гайки нарезать, напильники чистить. Приглядывайся к делу. Да не забудь напомнить деду, что он обещал магарыч поставить.

— Только все вы смотри у меня! — крикнул он мальчикам. — Пьяницам водку не носить, ни-ни! Поймаю — бить буду. И помните: зашевелятся пальцы — гривенник в день и харч.

Светлее Степке показалось в мастерской, когда он вышел из конторки. Повеселели и станки, будто солнце прошло по ним. «Ух! С колесом развязался! На токаря буду учиться! А пальцы зашевелятся — гривенник в день и харч».

— А молиться за усатую я все равно не стану, — сказал вдруг Степка ребятам. — Буду креститься так, насухо.

— И я не буду, — весело отозвался Готька. — Молись не молись — все равно не зашевелятся: старая она!

— А я, думаешь, буду? — исподлобья оглядывая всех, проворчал Моргачонок. — Как же! Дождется она! Я еще попрошу Николу-угодника, чтобы и руки-то у ней перестали шевелиться.

И только Размазня один, вытирая рукавом слезы и сморкаясь, сказал такое, что всех удивил:

— А я буду.

И все обернулись к нему.

— Вот ты как? Против товарищей идешь?

— Да, у вас у каждого тятька есть… или хоть мамка. А у меня… только бабушка-нищенка.

Размазня замолчал. У него опять задергались скулы, покраснел и набух нос. И, уже всхлипывая, он договорил:

— А может, усатая и зашевелится… Тогда — гривенник в день… И харч хозяйский… Бабушка тогда побираться не будет.

Ребята молчали. Правда, может, побираться не будет. Пусть уж Размазня молится. И когда Размазня наплакался вдоволь, каждый пошел, куда ему назначено.

Степка побежал было прямо к станкам. Да не пробежал и двух шагов и кинулся к выходу, к столбу, где вертельщики вешали одежу. Степка схватил свой полушубок и перевесил его поскорее на другой столб — туда, где висела одежа токарей. Как же можно оставить полушубок на старом месте! Увидит мастер, что его полушубок висит на одном гвозде со стеганым кафтаном Митряя, и снова заставит его вертеть колесо.

Перевесив полушубок, Степка рысцой побежал опять к станкам.

К кому подойти? К Парфенычу? Прямо с первого станка начать? Нет, не к нему. Не зря все вертельщики говорят: «Тяжелый старик Парфеныч. Шибко вертишь — зачем шибко. Тихо — зачем тихо. Разорвись ты ему надвое — он скажет: зачем не натрое. Брюзга старик!»

«К Сурьмину пойду, — решил Степка. — Все-таки я его станок вертел. Все-таки он свой, знакомый».

Сурьмин правил в центрах кривой вал. И чудно так: не по горбу стукал молотком, а как раз по впадине, где вогнуто.

— Дяденька Сурьмин, а дяденька Сурьмин? — спросил Степка. — Почему ты по впадине бьешь? Вал еще кривее будет.

Спросил и не обрадовался. Рассердился на него токарь:

— Ты что, учить меня пришел? Прочь от моего станка.

И Шамохин, чуть только Степка подошел, огрызнулся:

— Что пришел? Что глаза пялишь?

— Меня мастер прислал. Работе учиться.

— Учиться? Пожалуйста: от бани до бани таскай станок зубами! Поставь сначала полбанки, а потом о деле говори. Нас тоже не задаром учили.

И Федос Ульянкин о том же:

— Не за ту дергаешь — оборвешь. Тащи для почина банку — и учить начнем.

А где у Степки деньги на банки да на полбанки? И мастер наказывал не таскать водку пьяницам, побить грозился.

Один только Антип Ульянкин сказал Степке серьезно:

— Какие тут учителя? Сам до всего доходи. На других не надейся. — И добавил, помолчав минутку: — Ладно. Понадобишься — позову. А сейчас отойди от станка, застишь свет мне.

Так началась Степкина учеба. Работе Степку никто не учил, а надобность в нем оказалась у всех. Как только и обходились раньше без него! Целый день пять голосов кричали, перебивая друг друга: