Анафем - Нил Стивенсон

— Риторы.

— Ах да. Так в чём, собственно, разница?

Корд смотрела на меня с наивным любопытством, накручивая на палец часовую цепочку. Я не мог отплатить ей той же монетой: показать, какие глупые вопросы она задаёт.

— Ну, если ты смотришь такого рода спили, то знаешь про них больше меня, — сказал я. — Мне как-то попалась такая бойкая формулировка: мол, риторы умели менять прошлое и делали это с удовольствием; инкантеры могли изменять будущее, но прибегали к своему умению крайне неохотно.

Корд кивнула, как будто это и впрямь объяснение, а не чушь собачья.

— Им приходилось менять будущее в ответ на действия риторов.

Я пожал плечами.

— Опять-таки всё зависит от того, какая фантастика тебе нравится.

— Но те, кто там, инкантеры? — сказала Корд, глядя на утёс.

Мне стало совсем кисло, поэтому я снова вывел её на площадку, но там Корд опять повернулась к милленарскому матику. Я наконец понял, что она просто хочет себя успокоить. Увериться, что странные люди, живущие на утёсе над её городом, не опасны. И здесь я был рад ей помочь, тем более что потом она может успокоить других. В том-то и цель аперта — рассеивать предрассудки и сглаживать острые углы.

Однако врать Корд я тоже не мог.

— Наши тысячники — особая история, — сказал я. — В других матиках, например, в том, где живу я, смешаны разные ордена. Там, на утёсе, все принадлежат к одному ордену — эдхарианскому. То есть все они — последователи светителя Халикаарна. В тех сказках, о которых ты говоришь, они были бы инкантерами.

Видимо, мне удалось полностью удовлетворить её любопытство насчёт инкантеров и риторов. Мы продолжили экскурсию по звездокругу, хоть мне и пришлось сделать крюк, чтобы не пройти близко от ита, который вышел из подсобки, неся на плече моток красного провода. Корд это заметила.

— А зачем вообще держать здесь ита, если вы их избегаете? Не проще ли отправить их куда подальше?

— Они обслуживают некоторые части часового механизма…

— Невелика хитрость! Тут бы и я справилась.

— Ну… сказать по правде, мы сами задаём себе этот вопрос.

— Воображаю! И наверняка у вас есть на него двенадцать разных ответов.

— Есть устойчивое мнение, что они шпионят за нами по указке мирских властей.

— И поэтому вы их не любите.

— Да.

— А почему вы думаете, что они за вами шпионят?

— Из-за воко. Это актал, когда фраа или сууру вызывают из матика, чтобы сделать что-то праксическое для бонз. Больше мы их не видим.

— Они просто исчезают?

— Мы поём некий анафем — песнь прощания и скорби, — потом смотрим, как этот человек выходит из собора и садится на лошадь или в геликоптер. Да, «исчезают» — правильное слово.

— И при чём здесь ита?

— Скажем, мирской власти нужно победить какую-нибудь болезнь. Откуда известно, какой инак в каком конценте этой болезнью занимается?

Корд обдумывала мои слова, пока мы поднимались по винтовой лестнице на пинакль. Каждая ступенька представляла собой каменную плиту, выступающую из стены: смелая конструкция, требующая определённой смелости оттого, кто по ней взбирается, потому что перил не было.

— Выходит, властям это очень выгодно, — заметила Корд. — А вы не думаете, что страшилки про Ужасные события и про инкантеров — просто палка, которую власти держат наготове, чтобы вы их слушались?

— Это допущение светительницы Патагар. Оно восходит к двадцать девятому веку, — сказал я.

Корд фыркнула.

— Ладно, рассказывай. Что сталось со светительницей Патагар?

— Ничего особенного. Она жила себе и жила, потом основала свой орден. Его капитулы и сейчас где-то есть.

— С тобой невозможно говорить. Всякая идея, которую способны измыслить мои слабенькие мозги, оказывается затасканным утверждением какого-нибудь великого светителя, жившего две тысячи лет назад.

— Я не хочу умничать, но вообще-то это утверждение светительницы Лоры и восходит к шестнадцатому веку.

Она засмеялась.

— Правда?

— Правда.

— Буквально две тысячи лет назад какая-то светительница высказала мысль…

— Что все мысли, какие может выдумать человеческий ум, уже выдуманы. Это очень важная мысль.

— Погоди, а разве мысль светительницы Лоры не была новой?

— Согласно ортодоксальным палеолоритам это была Последняя мысль.

— А. Ладно, тогда я должна спросить…

— Что мы все делаем здесь все эти две тысячи сто лет?

— Ну, если совсем грубо, то да.

— Не все согласны с утверждением светительницы Лоры. Лоритов вообще принято ненавидеть. Лору называют вытащенным из нафталина мистагогом, а то и похлеще. Но хорошо, что лориты есть.

— Почему?

— Как только кто-нибудь придумывает мысль, которую считает новой, лориты пикируют, как коршуны, и пытаются доказать, что ей на самом деле пять тысяч лет. И, как правило, доказывают. Это досадно и унизительно, но по крайней мере люди не тратят времени на то, чтобы повторять уже пройденный путь. И чтобы справляться со своей задачей, лориты должны невероятно много знать.

— Значит, как я понимаю, ты не лорит.

— Да. Может быть, ты повеселишься, если я скажу, что после смерти Лоры её собственный фид пришёл к выводу: все её мысли предвосхитил философ-странник четырьмя тысячами лет раньше.

— Да, смешно, но разве это не доказывает, что Лора права? Я пытаюсь понять, раз так, что вас здесь держит?

— Идеи — вещь хорошая, даже если они не новые. Просто для того, чтобы освоить сложную теорику, надо учиться всю жизнь. Чтобы существующий запас идей жил, нужно… — я махнул рукой на концент внизу, — …всё это.

— То есть вы вроде садовника, который разводит редкие цветы. Здесь ваша теплица. Она должна существовать вечно, иначе цветы вымрут. Но вы никогда…

— …Мы очень редко выводим новый цветок, — признал я. — Впрочем, бывает, на кого-нибудь упадёт космический луч. Кстати, это напомнило мне, зачем я тебя сюда привёл.

— Ага. Что это? Я всю жизнь смотрю на эту пимпочку и думаю, что там наверху телескоп, в который смотрит старенький сморщенный фраа.

Мы выбрались на вершину «пимпочки» — пинакля. На крыше — каменной плите шириною в два моих роста — стояли два диковинных устройства и ни одного телескопа.

— Телескопы внизу, в тех куполах, — сказал я, — но ты могла и не узнать в них телескопы.

Я приготовился объяснить, как зеркала из новоматерии при помощи лазерных маяков прощупывают атмосферу на предмет флуктуаций плотности и меняют свою форму, чтобы скомпенсировать соответствующие искажения, и как они собирают свет и отбрасывают его на фотомнемоническую табулу. Однако Корд интереснее было разобраться в том, что перед ней. Одно из устройств представляло собой кварцевую призму, побольше моей головы, в руках у мраморного светителя. Призма была развёрнута к югу. Без моих объяснений Корд поняла, что свет входит в призму через одну грань, отражается от другой и через отверстие в полу попадает на металлическую конструкцию внизу.