Анафем - Нил Стивенсон

— Значит, тебе сюда можно ходить только в аперт, — в какой-то момент предположила Корд.

— С чего ты взяла?

— Вам же нельзя встречаться с людьми из других матиков? Но если все станут ходить по лестнице, когда вздумают, вы будете друг с другом сталкиваться.

— Посмотри, как устроена лестница, — сказал я. — Она почти вся видна. Так что мы просто держим дистанцию.

— А если темно? Или если ты поднимешься на звездокруг и там кто-нибудь будет?

— Помнишь решётку, под которой мы проходили?

— На верху башни?

— Да. Так вот, вспомни, что таких башен ещё три. И в каждой такая же решётка.

— По одной для каждого матика?

— Верно. На ночь ключник закрывает все, кроме одной. Ключник — это такой иерарх, подчинённый матери-инспектрисе. В одну ночь на звездокруг могут подниматься только десятилетники. В следующую, например, столетники. И так далее.

Мы поднялись на высоту вековой гири и остановились, чтобы Корд могла её рассмотреть. Ещё мы поглядели через каменное кружево южной стены на машинный цех за столетними воротами. Я проследил свой утренний маршрут и отыскал дом Джезри на холме.

Корд по-прежнему выискивала изъяны в нашем каноне.

— Эти инспектора или как их там…

— Иерархи, — сказал я.

— Они, я так понимаю, общаются со всеми матиками?

— Да, а также с ита, секулюмом и другими концентами.

— Значит, когда ты с кем-нибудь из них говоришь…

— Послушай, — сказал я. — Одно из распространённых заблуждений — будто матики должны быть запечатаны герметически. Однако замысел совсем не в том. На случаи вроде тех, о которых ты говорила, у нас есть правила поведения. Мы держимся на расстоянии от тех, кто не из нашего матика. Молчим и опускаем капюшоны, чтобы не сказать и не увидеть лишнего. Если нам совершенно необходимо связаться с кем-то из другого матика, мы делаем это через иерархов. А их специально учат, как говорить, например, с тысячником, чтобы тому в мозг не проникла мирская информация. Вот почему иерархи носят такие одежды, такие причёски — они буквально не изменились за три тысячи семьсот лет. Они говорят на очень консервативной версии орта. И у нас есть способы общаться без слов. Например, если фраа Ороло хочет наблюдать какую-то звезду пять ночей кряду, он излагает свою просьбу примасу. Если примас находит её разумной, он даёт ключнику указание в эти ночи держать нашу решётку открытой, а другие — опустить. Все решётки видны из всех матиков, так что космограф-милленарий смотрит вниз и понимает, что сегодня он на звездокруг не пойдёт. И ещё у нас есть лабиринты между матиками, через которые можно проходить или передавать вещи. Но мы не в силах запретить воздухолётам пролетать у нас над головой или пенам — включать громкую музыку под нашим стенами. В древности на нас целых два века смотрели из небоскрёбов!

Корд заинтересовалась.

— Видел в машинном цехе старые двутавровые балки?

— Думаешь, это были каркасы небоскребов?

— Скорее всего. Не представляю, зачем ещё они могли понадобиться. У нас есть коробка со старыми фототипиями, на которых снято, как рабы тащили сюда эти балки.

— А дата на них есть?

— Да. Фототипии сделаны примерно семьсот лет назад.

— И что там на заднем плане? Разрушенный город или…

Корд мотнула головой.

— Лес с огромными деревьями. На некоторых фототипиях балки волокут, подложив под них брёвна.

— Что ж, около две тысячи восьмисотого года был крах цивилизации, так что всё сходится.

Хронобездну пронизывали многочисленные валы и цепи, связанные с часовым механизмом. Сейчас мы находились на уровне зубчатых передач и валов, приводимых в движение гирями.

На лице Корд всё яснее проступало раздражение. Теперь она не выдержала:

— Ну нельзя же так!

— Что нельзя?

— Нельзя так строить часы, которые должны идти тысячи лет!

— А почему?

— Взять хоть цепи! Звенья, шарниры, втулки — всё это места, где что-нибудь может сломаться, износиться, испачкаться, заржаветь… о чём думали те, кто это проектировал?

— Они думали, что здесь всегда будет много инаков, способных поддерживать механизм, — ответил я. — Но я понял, о чём ты. Некоторые другие миллениумные часы больше похожи на то, что тебе представилось: могут идти тысячелетиями без всякого ремонта. Всё зависит от того, что хотели сказать их создатели.

Это дало ей обильную пищу для размышлений, и некоторое время мы поднимались молча. Теперь я шёл первым и показывал дорогу: мы петляли по площадкам и лесенкам, устроенным, чтобы подлезть к разным частям механизма. Корд готова была бесконечно разбираться в устройстве часов. Я заскучал и подумал, что в трапезной уже начал и раздавать еду. Потом я сообразил, что в аперт всегда могу выйти в экстрамурос и попросить у добрых людей чизбург. Корд, привыкшая, что есть можно в любое время, ничуть не боялась пропустить обед.

Она смотрела, как толкают друг друга причудливо выточенные рычажки.

— Похоже на ту деталь, которую я сегодня делала для Самманна.

Я поднял руки и взмолился:

— Не говори мне, как его зовут… и вообще ничего о нём не говори.

— Почему вам нельзя говорить с ита? — с внезапной досадой спросила она. — Глупость какая-то. Среди них попадаются очень умные.

Вчера я бы рассмеялся, услышав из уст экса такое уверенное суждение об уме кого-нибудь из обитателей матика — пусть даже ита. Но Корд — не просто экс. Она — моя сестра. У нас с ней куча общих генетических цепочек, и врождённого ума у неё столько же, сколько у меня. У фраа не может быть детей: нам добавляют в пищу особое вещество, вызывающее мужское бесплодие, чтобы наши сууры не беременели и в матиках не вывелся более умный биологический вид. Генетически мы все из одной кастрюли.

— Это что-то вроде гигиены, — сказал я.

— Вы считаете, что ита грязные?

— Гигиена борется не с грязью, а с вредными микроорганизмами. Её цель — препятствовать распространению опасных генетических цепочек. Мы не считаем ита грязными в том смысле, что они не моются. Однако они по сути своих занятий имеют дело с информацией из самых разных источников, в которых можно подцепить что угодно.

— А зачем это всё? В чём смысл? Кто придумал эти дурацкие правила? Чего вы боитесь?

Корд говорила в полный голос. Будь мы в трапезной, я бы сейчас втянул голову в плечи, но здесь, среди глухонемых механизмов, наш разговор был мне даже приятен. Пока мы лезли дальше, я подбирал объяснение, которое она сможет воспринять. Самая интересная часть механизма — та, которая управляла циферблатами, — осталась внизу. Выше были только двенадцать вертикальных валов, уходящих через дыры в своде к тому, что находилось на звездокруге: полярным осям телескопов и зенитному синхронизатору, который каждый день (по крайней мере каждый погожий день) в полдень немного поправлял ход часов. Остаток пути нам предстояло проделать по винтовой лестнице, вьющейся вокруг самого большого вала — того, что поворачивал огромный телескоп светителей Митры и Милакса.