Ностальгия по черной магии - Венсан Равалек

Гха-га-ла, девица хрипела почти комично, она действительно подавилась языком, гха-га-ла, один из негодяев предложил, чтобы с трупами разобрался я, заставь его прибраться, раз уж мы заполучили раба, так пускай работает; женщина, пытавшаяся испражниться на эпилептичку, бурно поддержала, еще бы, чего ж не попользоваться, по обе стороны от меня встало, загородив мужичье, множество человекоподобных существ, полуаллигаторы, полупсы, могучие, как исполины. Завяжи ему глаза, Ролан, поиграем в жмурки, прежде чем приставить его к делу; тот же скот, что и вначале, уже тянул к моей голове руку с платком, и мои незримые товарищи подпустили его: иди сюда, зайчик, не бойся, поиграй с папочкой в жмурки.

– Что мне делать? – спросил я Змея. – Что они со мной сделают?

На полу испускала дух эпилептичка. От Глэдис осталась лишь маленькая окровавленная кучка. У меня на миг мелькнула мысль о ее подружке Венди, встречающей ее в мире теней, прелестной, спокойной Венди – она была очень красивая, белокурая и полупрозрачная; ее вытеснили вопли дегенератов: жмурки, жмурки, и тут аллигаторы-бульдоги, казалось, вспыхнули, засветились и растворились во мне, меня наполнил невообразимый смерч, а главное, эти подонки попятились; черт, Жанно, поберегись, это монстр, это монстр, он превращается.

Они отвели меня обратно на чердак, подталкивая сзади головешками и вилами, стараясь держаться на безопасном расстоянии, не знаю, что им привиделось, во всяком случае, что-то ужасное; я был холодный и странный, холодный и странный как змея, и понимал только одно: дело сделано, я перешел черту, продал не тронутую покуда часть своего «я» и рано или поздно буду жариться в аду, это надо иметь в виду, чтобы подготовиться. Мне больше не хотелось ни есть, ни пить, ни спать, мне было глубоко наплевать на то, что я пленник. Я становился кем-то другим, сбрасывал с себя все, что привык рассматривать как осязаемое целое, как самого себя, я превращался в демона.

Дни шли за днями, никто больше не казал носа, я сидел на своем чердаке один, в прострации, практически бестелесный, произрастая меж двух миров, не в силах сделать выбор между тем и другим измерением, и все же уверенный, что когда действительно захочу, сумею раствориться в эфире; временами перед моим взором мелькали какие-то силуэты, видения, все новые мои друзья и другие прекрасные монстры.

Единственное, что постоянно всплывало из этого хаоса, куда меня, казалось, относило на крыльях сновидений, были обрывки из «Превращения», задававшие ритм цепенившей меня причудливой алхимии: «Передние лапы его повисли в воздухе, дрожа в пустоте, задние же тяжко подогнулись под тяжестью тела…»; не то чтобы я чувствовал, что, подобно несчастному Грегору, превращаюсь в неописуемого гада, скорее, внутри меня продолжалась работа, начавшаяся, я отдавал себе в этом отчет, задолго до нашего бегства, мне вновь вспоминался один сон, мы шли с Марианной и малышом и встречали многочисленных членов нашей семьи, они всё выпытывали, куда мы направляемся, не думаем ли мы, как все прочие люди, достигнуть Рая, и Марианна отвечала печально, смиренно кивая на меня, словно это я принял такое дурацкое решение, нет, мы не идем на Небо, Бальтазар думает, что это не лучший выход, что мы. заслуживаем большего, нет, мы не идем на Небо.

Однажды утром – я не ел уже так давно, что сорок раз мог умереть от голода, – дверь открылась и вошел человек, высокий, в толстом кожаном плаще и с тронутыми сединой волосами; при взгляде на него на память сразу приходило что-то средневековое или, вернее, извечное, его глаза, тоже серые, казалось, спокойно всматривались в мир, мужичье толпилось позади, на лестнице, все помалкивали и только шептали свои глупости и призывали его быть осторожным, он превращается в монстра, сами увидите, осторожней, но колосс, отнюдь не испугавшись, подошел ближе и изрек загадочную фразу: О κόσμος πόνος τις νομιζηται[26] – на каком-то странном языке, который произвел на меня приятное впечатление легкости; встань, сказал мужчина, встань и следуй за мной, его приказ эхом повторил Змей, явившийся в нужный момент, словно именования Бога в бурю, давай вставай, делай, что он говорит, снаружи собралась вся деревня, молчаливая и полная ненависти, некоторые плевали в мою сторону, и, по-видимому, обстоятельства не располагали к ханжеству, потому что никто не перекрестился.

Мужчина связал меня и взвалил на лошадь, мое тело свисало поперек неудобного седла, но я не выразил ни малейшего неудовольствия, и мы поехали рысью, не проронив больше ни слова, предоставив мужланов их участи, ждать прилива, направляясь в глубь пустынных равнин и лесов, вверх по течению реки, по которой я столько времени спускался.

Мы скакали то ночью, то днем, изредка нам встречались уцелевшие люди, завидев нашу кавалькаду, они забивались подальше в норы, на стоянках мой страж чертил вокруг меня на земле круг, бормоча какие-то слова, еще более эзотеричные, чем те, с которыми обратился ко мне в первый раз, и я отдыхал, скорчившись в этой тюрьме с незримыми стенами, полубезумный, полуотключившийся, и я и уже не я, наблюдая, как постепенно меняется все вокруг. Мужчина по-прежнему молчал, погруженный в свои мысли, не обращая на меня особого внимания и ничем не давая понять, какая участь меня ожидает.

Когда мы наконец приехали, я окончательно перестал различать, было пережитое мною частью осязаемой реальности, трехмерного мира из плоти и крови или я просто очнулся после глубокого сна.

Книга третья

Чудо при дворе короля

– Вы часто писали об особой человечности западноевропейского средневековья, когда индивид знал, что его окружает множество незримых существ, что его хранят ангелы, подстерегают демоны, что ему угрожают мертвецы.

– Нет границы между зримыми и незримыми мирами. Сакральное и преходящее не отделимы друг от друга. Пора отказаться от истории религии в том ее виде, в каком она существовала до сих пор. Служителей Церкви следует вернуть в их социальную группу, это позволит лучше понять, что именно неразрывно связывает их с мирянами. И попытаться переосмыслить место, роль, функцию того, что мы называем религиозностью, в общем пространстве социального устройства.

«Когда вы подъезжаете к Шамбору,[27] то, независимо от цвета неба и времени года, погоды и даже вашего собственного настроения, с вами происходит нечто невыразимое, неизъяснимое, какая-то сверкающая аура окружает вас, обволакивая помимо вашей воли, приводя в движение скрытые, таинственные силы, быть может имеющие отношение к вознесению души, к тому неведомому, запредельному, что мы нередко предчувствуем и что безусловно причастно упорядоченному действию какой-то древней магии».

Я по-прежнему висел поперек седла, и вдруг деревья расступились и в глаза мне бросились башни замка.

Мы скакали много дней, редко когда перебрасываясь парой слов, зверь, дремавший во мне, казалось, сник и подчинился той силе, что исходила от моего похитителя. На дороге, где еще сохранился асфальт, нам попадались группки рабочих, занятых какими-то важными делами, с недавних пор, после того как мы въехали в Солонь, на обочинах часто встречались люди, которые, казалось, жили обычной жизнью, то ли возделывали поля, то ли гнали скот на пастбище, насколько я мог судить, лежа на лошади связанный и выворачивая себе шею, общая атмосфера была откровенно средневековая.

Многие вилланы, завидев проезжавшего мимо мрачного рыцаря на боевом коне, с жертвой позади, похоже, отшатывались, поравнявшись с ними, я не раз слышал, как они бормотали проклятия, люди выглядели странно, будто из другой эпохи, и, если бы нас не обогнал, едва не раздавив, мотоцикл, я бы, наверное, решил, что просто каким-то чудом перенесся в иное время, в другой век, как в фильме, когда героев внезапно отправляют в прошлое.

Казалось, вокруг порхают тысячи блистающих душ, они налетали на нас, плясали, обрамляя утро мерцающими звездочками, и тут на меня сошел мир, какого я не знал уже очень давно, я успокоился, как ребенок, получивший наконец заветную игрушку, без которой невозможно уснуть.

Мне бы хотелось, чтобы мы свернули к замку, с его волшебными стенами, вступили внутрь, но лошади побежали резвее, пересекли обширный луг перед воротами и помчались дальше, в другой конец леса, к кишевшим там косулям и кабанам; стада оленей и ланей рысили по перелескам, и тут, на подступах к чаще, нам преградила путь странная фигура, похожая на огромного муравья, хотя по размышлении – я выворачивал шею как проклятый – она походила скорее на невиданного, чудовищного морского конька или саламандру.

Саламандра.

Озарение поразило меня как ударом грома: саламандра была символом и фетишем царствования Франциска I. Рыцарь обернулся ко мне и сказал: прелесть, а? прямо как настоящая. С тех пор как мы оказались в границах домена, он впервые заговорил со мной. Лошади встали, и он, спешившись, развязал мои путы.