Борис Рыжий. Дивий Камень - Илья Фаликов

…У русской поэзии есть память об Андре Шенье, павшем на плахе[7]. Молодой Пушкин назвал его Андреем, посвятив обширное стихотворение жертве революции (1825):

Зовут… Постой, постой; день только, день один:           И казней нет, и всем свобода,           И жив великий гражданин           Среди великого народа.Не слышат. Шествие безмолвно. Ждет палач.Но дружба смертный путь поэта очарует[8].Вот плаха. Он взошел. Он славу именует…           Плачь, муза, плачь!..

Борис Рыжий — не тот тип, он больше напоминает печально-разгульного шотландца — посетителя буйственных заведений Роберта Бёрнса с его веселыми нищими:

Здесь краж проверяется опытВ горячем чаду ночников.Харчевня трещит: это топотОбрушенных в пол башмаков.К огню очага придвигается ближеБезрукий солдат, горбоносый и рыжий,В клочки изодрался багровый мундир.Своей одинокой рукоюОн гладит красотку, добытую с бою,И что ему холодом пахнущий мир.Красотка не очень красива,Но хмелем по горло полна,Как кружку прокисшего пива,Свой рот подставляет она.

Здесь же неподалеку и певец канавы, луны и пьяного корабля, законченный безумец Артюр Рембо, о котором здорово написал в далекой бурной молодости учитель Рыжего Евгений Рейн:

Он бросится назад, в Марсель, но будет поздно.Без франка за душой, в горячечном бреду.Есть медь и олово — из них получат бронзу.Есть время и стихи — они не предадут.Еще он будет бегло перелистан.Его еще не смогут прочитать.Его провоют глотки футуристовИ разнесут на тысячи цитат.Он встанет над судьбой стиха и, точноПоследний дождь, по крышам прохлестав,Разанилиненный при трубах водосточных —Цвет гениальности на выцветших листах.

Шенье погиб из-за препирательства с новыми временами, полными кровавой свирепости. Борис сам скоропалительно сжег свою животрепещущую жизнь, скорей всего это палач-генетика. «Наследственность плюс родовая травма» («Снег за окном торжественный и гладкий…», 1997). Ни в какую распрю с «оккупационным режимом» не вступал. Конечно же он мог бы написать нечто подобное тому, что говорит Шенье в пушкинском стихотворении:

           Где вольность и закон? Над нами           Единый властвует топор.Мы свергнули царей. Убийцу с палачамиИзбрали мы в цари. О ужас! о позор!

Но ничего подобного он не писал. Напротив, была поэма о ГКЧП, пропала. Пронзительно скучая по детству, он не стремился, не ломился назад. По слову Кушнера: «Времена не выбирают. / В них живут и умирают».

В этом ряду и другой — русский — шотландец: Лермонтов, потомок Томаса-стихотворца. По следам Пушкина, внутри своего обширного стихотворения давшего якобы-перевод из Шенье, он тоже поминал погибшего собрата («Из Андрея Шенье», 1830 или 1831 год, Лермонтову шестнадцать лет):

За дело общее, быть может, я падуИль жизнь в изгнании бесплодно проведу;Быть может, клеветой лукавой пораженный,Пред миром и тобой врагами униженный,Я не снесу стыдом сплетаемый венецИ сам себе сыщу безвременный конец…

Но все они похожи, эти нестарые поэты, потому что на лире бряцали, пели кто о чем и смотрели на небеса.

Может быть, от века и до сих пор во главе этой мировой ватаги молодых стоит Гай Валерий Катулл, веронский повеса и смутьян.

Поводырь старичка Фалерна юный!в чаши горечь мне влей, — повелеваеттак Постумии глас, царицы пира,пьяных ягод налившейся пьянее.Вы ж отсюда, пожалуй, прочь катитесь,воды, порчи вина, и вон к сварливымубирайтесь — чистейший здесь Фионец!

Дерзкий переводчик веронца — Максим Амелин — соперничает с Пушкиным, переложившим Катулла в 1832 году:

Пьяной горечью ФалернаЧашу мне наполни, мальчик!Так Постумия велела,Председательница оргий.Вы же, воды, прочь текитеИ струей, вину враждебной,Строгих постников поите:Чистый нам любезен Бахус.

Еще никто не заметил, что это — рифма, довольно модерновая: «Фалерна — велела»?..

Вернемся в Петербург.

В редакцию «Звезды» на второй этаж ведет видавший виды, с щербинами и выбоинами, темносерый гранит — широкая и длинная лестница в два марша с разворотом. Подымаясь по ней, я вспомнил байку прошлых времен: известный поэт Н., участвуя в днях советской литературы в Ленинграде, после обильных массовых возлияний подался поутру в Эрмитаж, но, пройдя немного по мраморной лестнице, упал с болью в сердце и был доставлен в лазарет музея, где его откачали и спросили: ну, теперь вы сделали выводы?

— Да, мне совершенно противопоказан Эрмитаж.

Не исключено, что журнал «Звезда» внушал младому поэту некий трепет, тем более что его осведомленности хватало на то, чтобы знать несмешную, многотрудную историю издания, попавшего в 1946 году под топор партийного постановления[9], и уж если Зощенко — писатель местами смешной, то Ахматова явно не вызывает юмористической реакции.

По пути в журнал я заглянул в Музей Ахматовой на Фонтанке со стороны Литейного проспекта. Было рано, музей не работал, но у входа в ахматовский дом ходил красавец кот — львиной породы, массивный и оранжево-рыжий. В ошейнике. Таких теперь называют Чубайс, но я подумал о другой фамилии, потому как только о ней и думал в последнее время. Сближение странное, но вряд ли случайное.

Яков Гордин, один из двух соредакторов журнала, сказал о моей затее (писание этой книги):

— Дело благое. Но надо предвидеть и некоторые трудности…

— Да уже не предвижу, а вижу — фигура непростая.

В огромной комнате, точнее сказать — в зале, мы сидели с Александром Леонтьевым за небольшим круглым столиком.

— Вы полагаете, Борис равен Лермонтову?

— Почему бы и нет?

Борис Рыжий («Царское Село»):

Александру ЛеонтьевуПоездку в Царское Селоосуществить до боли просто:таксист везёт за девяносто,в салоне тихо и тепло.«…Поедем в Царское Село?..»

«…Куда там, господи прости, —неисполнимое желанье.Какое разочарованьенас с вами ждёт в конце пути…»Я деньги комкаю в горсти.

«…Чужую жизнь не повторить,не удержать чужого счастья…»А там, за окнами, ненастье,там продолжает дождик лить.Не едем, надо выходить.

Купить дешёвого вина.Купить и выпить на скамейке,чтоб тени наши, три злодейки,шептались, мучились без сна.Купить, напиться допьяна.

Так разобидеться на всех,на жизнь, на смерть, на всё такое,чтоб только небо золотое,и новый стих, и старый грех…Как боль звенит, как льётся смех!

И хорошо, что никудамы не поехали, как мило:где б мы ни пили — нам светилалишь царскосельская звезда.Где б мы ни жили, навсегда!

Это было не первое посвящение другу Александру. Они познакомились в Москве на совещании молодых поэтов в 1994-м. Леонтьев обитал сразу в двух городах: в Питере, где родился, и в Волгограде, куда его отвезли в детстве. Он предпочитал историческую родину — берега Невы. Где и бросил якорь.