Йога-клуб. Жизнь ниже шеи - Сюзанн Моррисон

Несколько лет назад я ходила к Амме, индийской гуру. Я немного о ней знала, за исключением того, что она специализируется на безусловной любви. И выражает это в объятиях. То есть обнимает всех, кто выстроился в очередь. Однако объятия Аммы отличаются от тех, которыми обмениваются все детишки в младших классах, своей духовностью. Ее объятия — простейшее выражение связи между телом и душой.

Амма была пухленькой и улыбчивой, напоминала мне Йога-нанду — милого гуру-медвежонка, обожающего сладости. Она принимала почитателей, сидя на троне в одном из павильонов выставочного центра в окружении своих чудаковатых последователей, большинство из которых были иностранцами с затуманившимся взором и щеголяли желтыми и белыми балахонами.

Я слышала о том, что иногда достаточно лишь обняться с Аммой, чтобы пробудилась душа. Ее объятия считались целительными. А еще говорили, что они способны изменить всю жизнь. Я была подходящим кандидатом по всем трем пунктам. Играла живая музыка, мантры, распеваемые последователями, витали над Аммой, как облако. Услышав мантры, я вспомнила наш вантилан на Бали, и безликий выставочный зал вдруг словно согрелся хором восхвалений на санскрите. Меня охватила надежда, что я смогу вновь испытать утерянное чувство.

На экране, над сценой, где Амма обнималась с людьми, крутили кино. Кино о том, как Амма обнимается с людьми. Она обнималась с жертвами землетрясения, жертвами цунами, детьми с волчьей пастью, а также с Биллом Клинтоном. В другом конце зала стояли столы и мешки с сувенирами, как на благотворительном базаре. Я пришла на встречу со старой подругой по имени Кейша, и, поджидая возможности влиться в очередь на благословение, мы разглядывали кофейные кружки, ручки, брелоки и магниты с лицом Аммы на них. Я купила магнитик за четыре доллара. Кейша зачарованно смотрела на стопки фотографий Аммы. Взяв одну, провела по ней пальцем.

— Не трогайте! — крикнула одна из последовательниц Аммы, не индианка, а старая хиппи с седыми длинными косами и затуманенным взглядом. — Сейчас заляпаете своими пальцами, и мы их потом продать не сможем.

Кейша вытаращилась на старуху хиппи как на ненормальную, а я занервничала. Когда Кейша злится, мне почему-то всегда кажется, что это я виновата. Кейша отвернулась от стола и в полный голос провозгласила:

— О Амма, спаси меня от своих последователей!

Вскоре после этого Кейша ушла, но сперва взглянула на Амму, потом на меня, и сказала:

— Знаешь, наверняка легко любить всех, когда к тебе относятся как к богине-матери. — Я рассмеялась, а Кейша пожала плечами: — Это не значит, что я завидую.

Мы попрощались, и я одна встала в очередь за объятиями. Я не расстроилась, что Кейша ушла — ведь я явилась сюда, чтобы выяснить, куплюсь ли я на это, смогу ли поверить той, кого все называют гуру. Мне хотелось проверить на себе Амму.

В этой очереди стояли люди, которые надеялись на чудо. Родители с детьми в инвалидных колясках. Женщины в платках после химиотерапии. Здесь были люди, нуждавшиеся в вере, как никто другой. Продвигаясь в очереди, я увидела, как Амма обнимает младенца с трубками в носу, и попыталась тут же забыть об этом: ну разве можно быть объективной, когда Амма обнимает больного ребенка? Она прижимала младенца к груди и баюкала его, как своего собственного. При взгляде на нее мне захотелось, чтобы она действительно обладала силой. И умела творить чудеса.

Совсем иную реакцию у меня вызывали на вид здоровые люди из очереди — такие же, как я. Счастливые, сияющие жители Сиэтла, которые вели себя так, будто их поразила молния, стоило лишь Амме обнять их. Они поднимались с улыбкой до ушей и слезами на глазах. Мне казалось, что вся эта блаженная показуха после объятий — это уж слишком. Но, должно быть, со мной что-то было совсем не так, раз мне хотелось отхлестать их по щекам, хотя они всего-то наслаждались безусловной йогической любовью.

Ряды ожидающих благословения начинались из глубины комнаты. Добравшись туда, надо было занять место и постепенно продвигаться к первому ряду. Очутившись во внутреннем кругу, где сидели около семидесяти последователей, медитируя на мягких подушках и сияя блаженными улыбочками, надо было предъявить билетик и отдать сумку и все остальное, что могло бы воспрепятствовать объятию. Подползая к Амме на коленях, я чувствовала себя идиоткой, собачкой, которая поднимает голову, смотрит на хозяина и говорит: «Да, хозяин?»

Она обняла меня и прижала к груди, при этом напевая мне в ухо что-то вроде «Буль-буль-буль-буль-буль». От нее чудесно пахло чистым бельем и сандалом, этот запах был со мной всю дорогу домой.

Кстати, в любом магазине здорового питания продаются духи Аммы. Называются «Роза Аммы».

Потом, шагая в час пик по Мерсер-стрит, я не ощущала особых изменений. Это было совсем не похоже на то, что случилось на Бали. Но, наверное, я сама была виновата. Я же так и не сумела отпустить себя и раствориться в объятиях Аммы. Была слишком занята размышлениями: правда ли это? Я что-нибудь чувствую? Доказывает ли существование Аммы, что Бог есть?

Я не смогла однозначно ответить «да» на этот вопрос. Амма была как океан, как закат, но я не чувствовала, что она замечает мое присутствие.

Я читала, что некоторые гуру, разглядев особый потенциал в одном ученике, могут помочь ему достичь просветления, лишь коснувшись пальцем. Именно этого я и ждала.

А еще надеялась увидеть вторую Индру.

То, что произошло со мной на Бали, было совсем из другой оперы. Мой опыт поднятия кундалини — он случился со мной. Мне было некогда сомневаться или искать доказательства — опыт сам стал доказательством, что в этой йоге что-то есть. Я раньше смеялась над идеей единства тела и души, над тем, что это на самом деле одно. Однако этот физико-психический опыт все расставил на свои места: нет никакой границы между телом и душой. И если ее нет, значит, нет и границ между мной и остальным миром.

Так значит ли это, что мой опыт поднятия кундалини является доказательством существования Бога?

Не совсем так. Но одно он точно доказывал — что йогическая философия в чем-то права. Мое сознание оказалось глубже, чем я предполагала. После пробуждения кундалини медитация стала напоминать ныряние в подводные ущелья сознания, и каждый день я обнаруживала новые лабиринты. Чем глубже я погружалась, тем яснее чувствовала присутствие чего-то, что можно охарактеризовать только одним словом — нечто Божественное. Это был не тот Бог, которого я знала в детстве, а другой — любящий и существующий за пределами привычного мира. Одним словом, не Бог, а нечто Божественное.

Лу велел обратить особое внимание на физические ощущения в тот день и, если заболит голова или мышцы, сказать ему, потому что тогда может оказаться, что мой припадок действительно имеет больше отношения к неврологии, чем к духовному пробуждению. Однако я чувствовала себя нормально. Мало того, мне казалось, будто я наконец поняла все, и истина, открывшаяся мне, была проста: все в этом мире нуждается в любви. Я была готова спасти мир своей любовью. Если бы я тогда знала про Амму, то предложила бы своим товарищам по семинару, а также всей соседней деревне выстроиться в очередь за объятиями.

Правда, Лу меня кое о чем предупредил. Он сказал, что я не должна привязываться к своему опыту. Что надо его отпустить. И если я попытаюсь его повторить, это будет шаг назад. Он сказал, что я должна каждый день начинать с нуля и медитировать так, будто у меня никогда не поднималась кундалини — как будто в первый раз. Я должна быть дисциплинированной и не позволять своему эго прикрываться личиной духовности.

Мне показалось, что я ничего глупее в жизни не слышала. Отпустить? То есть вернуться к жизни до того, как пережила эту встряску и стала свободной? С какой стати нужно расставаться с этой эйфорией, этим бесстрашием и вновь становиться той прежней собой, которую мне так не терпится поскорее оставить в прошлом? Мне пришло в голову, что, возможно, следует довериться своей интуиции, которая сообщала, что хватит с меня неопределенности, хватит страха. Теперь у меня есть ясность и сила, и я не собираюсь сдаваться без боя. К тому же все смотрят на меня как на настоящего мудреца, так с какой стати мне их разочаровывать?

Когда умерла моя прабабушка Номма, мне было четыре или пять, и в моей жизни прежде никто не умирал. Мама сказала, что бабушка в раю, который я представляла красивой комнатой с высокими потолками и красными бархатными шторами на всех окнах, где кто угодно мог ответить на любой твой вопрос.

Жизнь, смерть — зачем нужна такая сложная и болезненная игра? Я знала, что жизнь — игра, потому что мне с детства внушали, что в конце будут победители и проигравшие. И я знала, что эта игра разбивает сердца, потому что видела, как бабушка плачет, и она призналась, что ее сердце разбито. Номма была ее мамой. Если бабушкина мама может умереть — да вообще, любая мама, — тогда в чем смысл? Я представила Номму в красивой комнате, где даются ответы на все вопросы, и представила, что, когда настанет мой черед, именно она встретит меня у входа, посадит на колени и станет гладить мои детские кудряшки, передавая мне все свои глубокие знания.