Мандала - Сондон Ким

меня поверг. И вот я напиваюсь,

я напиваюсь по Его вине.

…Глубокой ночью она внезапно просыпалась. Говорила, что слышит звуки бамбуковой флейты. Я ничего не слышал. Только шум ветра. И как во дворе в траве шипели змеи, ища себе брачные пары. Однако она настаивала, что это играет на флейте отец. Послушай! Как будто в бескрайнем небе кричит одинокий журавль, потерявший любимую! – восклицала она, рассеянно глядя куда-то в пространство. Нет! Это ветер. Это шипят змеи. Не выходи! Мне страшно! Я тянул её за подол юбки, но она с неистовой силой вырывалась и выскакивала за дверь. Её глаза горели, как у одержимой, по бледному лицу скользили таинственные тени. О-о, неужели она в конце концов сошла с ума? Мы с сестрой залезали с головой под одеяло и, лёжа в обнимку, дрожали – страх был настолько велик, что казалось, наши тела иссохнут, а губы растрескаются. Наконец, изнурённые, мы засыпали. А проснувшись, обнаруживали, что она когда-то успела вернуться и сидит, бессмысленно глядя в пространство. Мы бросались к ней, снимали с неё мокрую от росы одежду, вытирали полотенцем обильный пот со лба и груди и за руки вели в комнату. Она тут же засыпала, будто провалившись в обморок. Тогда я лез к ней под рубашку и трогал белые, как лунный свет, груди. Мне почему-то становилось грустно, и, подавляя подступающий к горлу плач, я припадал к её соску. Вместе с зябким ночным воздухом в нос ударял кислый запах чужой спермы – словно то бы какой-то призрак. Дрожа, я сжимал зубы и коротко вскрикивал, и тогда она, едва не душа, обнимала меня за шею.

Ночами, когда с неба лился лунный свет, откуда-то со стороны флигеля слышалась флейта. Сидя у неё на коленях и прижимаясь к её груди, я слушал, как длинные протяжные звуки сменяются стаккато, рвутся, дробятся и наконец исчезают в лунном свете, – и засыпал. Мелодия была не столько прекрасной, сколько грустной: это был какой-то ком горькой печали, и даже во сне я глотал набегавшие слёзы.

– Если не прекратишь этим заниматься, ты мне больше не сын. И не зови меня отцом… Кхх…

Дед вовсю дымил бамбуковой трубкой, его белая борода мелко дрожала. Стоявший перед ним на коленях отец молчал.

– Ни капли уважения. Кхх…

Звякнула латунная пепельница. Отец медленно, но уверенно поднял голову.

– Мне уже тридцать. В этом возрасте немного понимаешь, как устроен мир, что хорошо, а что плохо. Меня учили тому, что человек должен жить по убеждениям. Что нельзя сдаваться, даже если ждёт смерть. Я усвоил урок. Прости.

Дед со скорбным видом молча затягивался. Дым иссяк – он достал из мешочка табак, набил трубку и чиркнул спичкой. Высокая худощавая фигура отца исчезла за воротами, прощально мелькнул край его турумаги. Дед горько вздохнул:

– Лучше бы землю пахал… От большого ума одни беды, всю семью погубишь. Как тут быть…

Потом она стала жаловаться на боль в животе. Она металась по комнате, разрывая себе грудь. Ясными лунными ночами, в дождливые вечера или дни, когда ветер норовил сорвать крышу и навес, боль бушевала ещё свирепей. Тогда мы с сестрой, взявшись за руки, с плачем бежали в посёлок. Высокий доктор в очках давал нам по круглому леденцу размером с грецкий орех. Возле дороги, по которой мы мчались вслед за доктором, было озеро, большое и глубокое, как море; размахнувшись, я бросал туда свой леденец. Доктор закатывал ей рукав, делал укол, всыпал в рот порошок, щёлкал пальцами по белому животу, припадал к нему ухом и долго что-то слушал, а затем мял его своими отвратительными волосатыми руками. Странно, но после этого боль у неё как рукой снимало.

– Сыним…

– Что?

– Как жить, чтобы идти правильным путём?

– Правдиво. Главное не обманывать себя, жить правдиво – другого не дано.

– А что-нибудь менее абстрактное?

– В итоге только так и получается. И Иисус, и Будда учили одному – любви. Любить. А чтобы любить других, надо сначала научиться любить себя.

– А если не можешь любить?

– Тогда надо умирать. Уходить без сожалений. Бессмысленное копошение ужасно. Даже если будешь жить, это уже не твоя жизнь.

– Значит, у вас ещё есть шанс?

– Разве что самый крошечный. Мне кажется, я почти дошёл до конечной точки.

Повисло тяжёлое скорбное молчание. Я устал – мне захотелось прилечь.

– Ладно… давайте спать.

Вместо ответа Чисан пошарил в котомке и достал маленькое зеркало.

– Замахнулся, – пробормотал он, глядя на своё отражение. – Какой из тебя будда с такой-то рожей? Хе-хе. Где уж тебе стать буддой с этой кривой, насквозь проспиртованной рожей, с этими красными глазищами, налитыми тоской по женщине, с этой мерзкой грязной мордой паршивого пса… Хе-хе. Гнать тебя в шею.

Чисан снова начал самоуничижительную тираду. Он постоянно так делал. Это был заведённый порядок. Он сидел скрючившись, точно призрак, напивался в одиночку, проклинал обстоятельства, сыпля колкостями, и в конце концов с сокрушительным вздохом обращал дуло на себя. Я лёг лицом к стене.

Раздался стук ладони по полу. Чисан отбивал ритм. Он затянул вполголоса, точно сутру: «О, ты прекрасен, прекрасен, имеющий тридцать два великих признака тела будды: плоские подошвы ног; знак колеса на ладонях; длинные тонкие пальцы; мягкие, точно мука, руки и ноги; перепонки между пальцами; пятки, круглые, как мяч; высокие ступни; крепкие, как у оленя, голени; руки, достающие до колен; половой орган, скрытый, как у лошади, в глубине тела; рост в два размаха вытянутых рук; торчащий вверх блестящий чёрный волос из каждой волосяной луковицы; тело, светящееся золотистым светом; кожу, нежную и гладкую, как паровой рисовый хлеб; округлые и крепкие ступни, ладони, плечи, темя; плоские подмышки; туловище, как у льва; тело прямое и чистое; круглые, ровные, широкие плечи; плотно прилегающие зубы, белые, как снег, – все сорок зубов; особенно белые и большие коренные зубы; львиные щёки; гортань, из которой течёт сладкий нектар; длинный широкий язык; чистый голос, слышный за десять ли; ресницы, как у быка; белые волоски между бровями; хохолок на макушке. Это называют обликом великих».

Стук прекратился, за ним последовал сдавленный смех. Потом снова послышались удары ладони.

«Паршивый пятидесятипятикилограммовый пёс ростом метр семьдесят восемь, теряющий голову при виде красивых женщин, истекающий слюной при мысли о вкусной пище, засыпающий над хваду, предпочитающий выпивку еде. Разве эта тварь – человек? Прискорбно».

Стук и речитатив смолкли. Внезапно разлилась тишина. Я незаметно перевернулся спиной к стене.

Чисан сидел на корточках. Опустив голову, он внимательно рассматривал что-то у