Вокзал - Олег Андреев

Профессор подмигнул и похлопал себя по карману.

– Я вас очень понимаю, но у нас этот категорий столовка не расположен…

– Что же делать, Лэрри? – угрюмо спросил Боцман.

– Ничего. Дринкай. Здесь все дринкай. И я дринкай. После вчера получил приказ домой. Не надо было дринкай.

– Сволочи, – определил американское начальство Лэрри Профессор.

Лэрри проворно достал записную книжку и записал слово.

– Это я для книги, – пояснил он. – Я это знаю – нехорошие люди.

– Вообще-то, по одному из источников, так называли людишек, которые работали на волоке. Между реками тащили суда. Это еще до постройки петровских шлюзов. Местные никогда не воровали друг у друга, а тут стали пропадать вещи. И люди придумали замки. Но все равно воровали. И тех воров с волока назвали сволочи.

– Нет. Наши не воруют. Наши не знают вашу страну. Наши…

– Бюрократы?

Лэрри кивнул. Боцман разлил по пластмассовым стаканам водку.

Американец потянулся чокнуться, но его вовремя остановили.

– Если не знал человека, но желаешь почтить его память, лучше помолчи минуту-другую, – присоветовал Профессор-лингвист.

Молчали, естественно, меньше.

– Я много думал, – прервал молчание Лэрри, – может быть, ты не так просто ищешь брата из-за плохой путаницы. Может быть, в приюте тебя обозвали wrong? – предположил Лэрри.

– Не правильно, – перевел профессор.

– Я устал, – сказал Боцман. – Пока работал, посылал запросы, а теперь кто я, чтобы запрашивать? Кто? И куда отвечать? Тогда детские дома были переполнены. В суворовские брали сыновей погибших и отличившихся отцов, а я – неизвестно чей. Со слов ребенка документ не составишь. К тому же картавил страшно. Пол-алфавита не выговаривал. Да еще заикался после бомбежки. Тебя бы, Лэрри, я бы называл, если бы знаком был, как-то Вэви, например, да и еще не так, а В-вэв-ви. Особенно "л" и "р" мне не давались. Ну никак. Представляете?

Хорошо добрые люди помогли на баржу устроиться, потом в техникум. Началось распределение. А кто меня, картавого да заикающегося, возьмет? Подался на Дальний. Там люди нужнее.

Боцман вспомнил те времена. Мотористом был. Нa палубе с таким дефектом речи делать нечего. С утра помылись. Чистые тельники напялили. И в город вышли.

Хотя какой город? Может, теперь что изменилось. Пива взяли. Заводик консервный, а при нем какой-никакой клуб. Танцы. Как водится, драка по окончании. Из-за девчонки, из-за кого же. Досталось тогда Боцману. Девчонка хорошая. С бабкой жила. Бабка раны промыла, а потом давай расспросы, кто, откуда, родители есть?

Боцман молчал сколько можно. Ну не хочешь, не говори, только, если мы такие для тебя плохие, что ж ты внучку мою полез защищать? И тогда попытался сказать.

Бабка все поняла и попросила в следующий рейс зайти. Помочь обещала. Зашли только через три месяца. Алексей боялся, что дом не найдет, ведь привели его поздно ночью и побитого, но оказалось, вспомнил.

До колдуна добирались на перекладных. Километров сто двадцать. Рядом – по дальневосточным масштабам. Резкий, неприятный старик. По-русски не говорит, а может, придуряется, не хочет. Хотя что ему Боцман, много он хорошего от русских принял? Но бабка просила. И ритуал состоялся.

Готовились к ритуалу целый световой день. Ему велено было париться в бане с каким-то настоем. Старик сам кидал в печь травы. От дыма щипало в глазах и першило в горле. Потом старик принес охапку зелени и бросил в огонь. По бане пополз сладковатый, ни на что не похожий запах. Уже потом Алексей узнает по памяти, что это была уссурийская конопля, или «маньчжурка».

Поили лимонником вперемешку с чем-то еще. Кастанеда наверняка разобрался бы, но куда мотористу до Кастанеды… Алексей выключился. Сколько пролежал, не знает, но солнце покатилось за горизонт.

Его вынесли на шкуре на поляну к костру. Кружилась голова, и хотелось пить, но пить простой воды не дали, а опять какую-то горькую муть. Все ушли, оставив его одного у костра. Он смотрел на огонь, и его со всех сторон обступили воспоминания…

Глава 30

ПАНЧУК

А мысли ее продолжали мчаться по событиям последних двух лет. После того как убили партнера, она бежала из Киева в Москву. Наверное, у нее не было другого выбора. Хотелось найти работу, накопить денег и затеряться в большом городе. Деньги, как ей нужны были деньги! И еще – она хотела найти Олега.

Конечно же он ни разу ей не позвонил после того, как уехал, и ничем не напомнил о себе. И все же она надеялась, что все у них еще будет хорошо. Уже через полчаса, как Оксана сошла с поезда Киев – Москва, она через справочную узнала телефон Олега и, затаив дыхание, трясущимися руками набрала его номер. А вдруг поднимет жена? Или еще кто-то другой? И что ей тогда делать – звать его или повесить трубку? Но трубку поднял Олег.

– Алло! – узнала она такой знакомый до боли голос.

– Олег, это я! – захлебнувшись от волнения, выдохнула Оксана.

– Кто это? – В его голосе появилась настороженность.

– Я – Оксана! – произнесла она помертвевшими губами.

На том конце провода надолго замолчали.

– Девушка, вы, наверное, ошиблись номером, – наконец сказал Олег.

– Ты не можешь сейчас говорить? Рядом жена? – взволнованно спросила Оксана.

– Еще раз говорю. Вы ошиблись. – И в трубке послышались короткие гудки.

Оксана повесила трубку автомата. Не заплакала, не стала рвать на себе волосы. А просто вычеркнула ЕГО из своей жизни. Но не из памяти… Еще очень долго потом Олег оставался для нее самой болезненной и незаживающей раной.

Первая неделя в Москве – до того, как ее забрали в милицию, – вспоминалась теперь как кошмарный сон. Ей – с детства изнеженной девочке, хотя и повидавшей в последние месяцы много страшных вещей, – пришлось опуститься до уровня вокзальных приживалок. Даже манера говорить у нее в первые же дни в Москве сразу резко изменилась – стала грубой, в речь вошли матерные слова. Неизвестно, до какой степени могла опустить Оксану вокзальная Москва, если бы не Хоменко.

Неотесанный простодушный мальчик, так искренно влюбившийся в нее! Если бы он не вошел тогда в кабинет к своему начальнику – в тот момент, когда Тимошевский уже «раскладывал» ее на столе, – возможно, ее участь была бы решена по-другому. И те три вагона люкс, на которые сегодня набрел Роман, стали бы постоянным местом ее пребывания. Это еще в лучшем случае. Если бы Оксана не разочаровала Тимошевского.

А потом Ларин, который так долго к ней присматривался. И может быть, никогда бы не подумал уложить ее в постель – девчонку, которая была моложе его на сорок лет. Если бы не один случай. Как-то в первый месяц работы у Оксаны в кассе оказалась серьезная недостача. Главный кассир поставила вопрос ребром – или немедленно покрываешь недостачу, или увольняешься. Покрывать недостачу было нечем, увольняться, казалось невозможным. Она закрылась тогда в своей кассе на замок. Впервые к ней пришла мысль, что это уже все – конец! Если сегодня она лишится работы и общежития, то больше уже не сможет бороться за жизнь. У нее просто не хватит сил. Она долго сидела в кассе, застывшая, как мумия. И не сразу поняла, что в задернутое занавеской окошко уже давно стучится Роман:

– Ксюша, ну открывай! Я же знаю, что ты там.

Она отдернула занавеску и показала Роману, чтобы он уходил.

– Ну не валяй дурака! – обрадовался появившейся в окне Оксане парень. – Мы же опоздаем.

– Куда опоздаем? – не сразу поняла она.

– Ну ты даешь, Оксанка! Сама же просила на «Дон Кихота». Так я взял билеты в Станиславского и Немировича, – Роман с силой припечатал два билета к стеклу кассы. – Седьмой ряд, партер. Классные места.

"Как здорово, – подумала тогда Оксана. – Мой любимый «Дон Кихот».

Да почему бы не посмотреть сейчас «Дон Кихота»? А уж потом пусть все будет, как будет. По крайней мере, свести счеты с жизнью она всегда успеет.

Они сидели с Романом в мягких удобных креслах театра, а на сцене танцевала уже немолодая, хотя и куражливая Китри. И Оксана, глотая слезы в темноте, думала о том, что на ее месте могла бы танцевать сейчас она. Если бы не Олег, если бы не три месяца упоительного счастья и блаженства, за которые пришлось заплатить такой дорогой ценой! Хотя скажи Оксане, хотела бы она изменить свою жизнь, чтобы в ней не было Олега и тех трех месяцев их любви (а значит, и последствий от нее), не могла бы она ответить на этот вопрос.

Хоменко сидел в театре совершенно счастливый от близости к Оксане. И невидящими, растерянными глазами смотрел на сцену. Роман водил Оксану на балеты не менее одного раза в неделю и честно высиживал с ней рядом все три акта, а то и четыре. Правда, время от времени он выходил в фойе покурить – прямо во время действия, но тем не менее всегда исправно возвращался и снова пялился на сцену, старательно пытаясь вникнуть в происходящее. Сейчас, ерзая на стуле, он наклонился к Оксане: