Крысоловка - Ингер Фриманссон

Что же теперь будет? Со всем ее существованием, с привычной жизнью? Роза поежилась. Продрогла, хотя шагала быстро. Куда она направляется? В город? В аптеку? Уже не помнит. Какая-то вялость, мешающая думать.

«Я должна вернуться!» Из груди будто вырвался хрип. Успела дойти до старой табачной фабрики, там резко развернулась и пустилась бегом. Накатило предчувствие. Что-то вот-вот произойдет. В подвале, намного хуже уже случившегося. Эта женщина подняла люк и выбралась. Стоит на кухне, поджидает. Или сбежала. А может, во дворе уже ждет полицейская машина?

Зачем только она пришла, – думала Роза. – Что ей от меня понадобилось? Зачем явилась в мой дом, где я в безопасности… Только и делает, что разрушает, мало ей прошлого, снова и снова… Выпущу ее! Да, так и поступлю. Отвезу до станции, скажу, что все это недоразумение, несчастный случай.

Но тогда…

Нет. Слишком поздно. Чересчур далеко все зашло.

А если скажу, что не знала?

Нет, не пойдет. Сутки прошли. Тебя арестуют. Слишком поздно, Роза. Слишком, слишком поздно.

Очутилась между деревьями, остановилась. Разнылись зубы.

«Ну же! – приказала она себе. – Включи голову! Тебя так просто не возьмешь! И ты это знаешь».

И в этот миг дрозд за ее спиной разразился трелью. Знак.

– Все образуется, – глухо пробормотала она. – Все решится само собой, я справлюсь.

Немного успокоилась. Даже рассмеялась чуть.

– Сама себе психиатр.

Отлично, чувство юмора по-прежнему с ней. С иронией у нее всегда был полный порядок Лучше всех.

На гравиевой дорожке стоял автомобиль. В глазах потемнело, сдавило горло. Полиция! Но тут она узнала машину.

«БМВ» Класа Шредера. Мельком глянула в сторону большого здания, но никого не увидела. Поспешила к черному ходу, пробралась под тяжелым мокрым ковром, вошла, заперла дверь. Постояла, прислушиваясь. Впитывая звуки. Постукивание крошечных лапок, больше ничего. Напугала своим топотом. Ну простите, маленькие мои, это я, ваша Роза, не бойтесь.

Люк закрыт. Всё на своих местах. Всё в точности как было.

Да!

Вот так-то!

Прислонилась к стойке раковины – вспотела, даже пар валит. Расстегнула молнию на куртке. Напилась прямо из-под крана. Внимательно прислушалась к звукам из подпола. Не сбежала ли? Или просто уснула? Она дала ей еду и воды. Тишина, никаких звуков.

Снова вышла, тщательно заперла за собой дверь.

Клас Шредер стоял возле заднего крыльца и курил. Наверное, услышал, как она хрустела гравием, торопясь к дому.

– Добрый день, Роза, – торжественно произнес гость. – Я тут был по соседству на вилле, стучал к вам, но не застал вас дома.

– Да, я только вернулась. Ходила прогуляться.

– Как поживаете?

– Хорошо.

– У вас взволнованный вид. Что-нибудь случилось?

– По правде говоря, да.

Взгляд поверх очков:

– Честность – очень важное качество.

Она молчала.

– У вас такой вид, будто вас преследуют.

Роза закашлялась:

– Я… перенервничала из-за работы. Не редактор, а надсмотрщик какой-то. Вот он-то меня и преследует. Установил нереальные сроки. Фрилансеров эксплуатируют как могут.

Клас Шредер глянул на нее с интересом. Сделал долгую затяжку. Седые волосы коротко пострижены, все еще густые. Почему-то вспомнился недавний фильм «Война миров». Одет в темный пиджак, похоже, пошитый на заказ, черные брюки слегка поблескивают. Ворот рубашки расстегнут, видны вьющиеся волоски. Загорелый не по сезону.

– Вот как? – спросил он. – Что-то увлекательное?

– Будущий нобелевский лауреат. Новый роман. Испанец. Могу поспорить, вы никогда о нем не слышали.

Он загасил сигарету в чашке, стоявшей на верхней ступеньке.

– Возможно, вы не поверите, – сказал, смахивая с рукава пепел, – но я обожаю читать. Запойно. Хотя нет, вру. Не запойно, я гурман. Литературный гурман. Как зовут вашего испанца?

– Мануэль Рамирес.

– Ах да. Из Мадрида или примерно из тех мест. ïNo es ash?[20]Читал два его великолепных романа. В «Солнцецвете» он пишет о собственной жизни.

И «На краю света». Особенно понравилась первая книга.

– Великолепные романы? Вы серьезно?

– Абсолютно. Я даже был на лекции Рамиреса.

– О! – вырвалось у Розы.

– Удивлены?

– Да.

– Хм… А вы, значит, трудитесь над его новой книгой? А что именно вы делаете? Переводите?

Покачала головой:

– Нет, я не знаю испанский настолько хорошо. Корректура.

– Хм… И как же называется роман?

– «Слезы пепла».

Повторил название, точно пробуя на вкус. Спросил:

– Вам нравится?

– Увы, нет.

Сочувственно посмотрел на нее:

– Жаль.

– А вы, значит, вернулись домой? – спросила она, желая сменить тему.

– Ненадолго. Завтра с утра опять в путь. Вы не заметили поблизости ничего необычного?

– Нет.

– Вижу, устроили большую стирку?

– О чем вы…

– Да вот об этом ковре.

– А, это… Нечаянно разлила. Решила сразу замыть, да не сообразила, что это такая морока.

– Не сообразили?

– Ну да, – неуверенно ответила она.

– И, как я погляжу, решили привести в порядок деревья?

– Да… Надумала обрезать ветки у старой яблони. Жалко дерево, дает отличные яблоки.

– Ингрид-Мария!

На миг в глазах потемнело.

– Что?

– Сорт. Ингрид-Мария.

– А… Ну да. Вкусные яблоки.

– Роза, могу ли я угостить вас чем-нибудь, раз уж я очутился в Седертелье? Бокал вина?

– Благодарю, но совсем нет времени. Пора снова садиться за Рамиреса.

Долгий взгляд.

– Жаль, – произнес наконец Клас. – Мы могли бы многое обсудить. Если передумаете, то просто заходите.

Ингрид

Все дело в ботинках. В том, что они наверху, у Розы. Хотелось, чтобы они оказались здесь, у нее. Мысли о ботинках лишали сил. Башмаки стояли перед глазами. Она точно наяву видела, как снимает их, аккуратно ставит носок к носку. Чуть потрескавшаяся добротная кожа. Ярко-красные шнурки, немножко вызывающие. Ступни у нее большие, сорок второй размер. Она этого стыдилась. Ботинки поставила за занавеску в прихожей Розы. Желтая занавеска с черными ибисами. Узор будто отпечатался на сетчатке.

Когда-то, давным-давно, ботинки были новенькими. Десять лет назад, а то и больше, вот что значит качество. И стоили они немало, совсем немало. Несмотря на распродажную скидку. Иначе ей и не хватило бы денег – такая обувь бедной торговке книгами не по карману.

– Ботиночки, – причитала она, – хочу мои ботинки, мои милые, чудесные ботиночки, хочу их!

В глубине сознания она понимала, как по-дурацки звучит ее плач. Можно подумать, утрата обуви – худшая из бед. Но плач по башмакам все длился и длился, точно недержание. Она плакала, пока не разболелась голова.

Потом попыталась выдавить из себя свое имя. Через силу, заикаясь, но все-таки выговорила:

– Иннгрид…

Жарко, сопли. Тело опять раззуделось. Чесалось всюду: голова, под мышками, в паху.

– Ингрид… ингридингрид…

Не думать о проклятых башмаках. Забыть. Но память не унималась. Вот они с Титусом гуляют. Навстречу группка юнцов. Среди них девочки, его дочери.

Гля, вот лохушка. А шнурки-то!

Вполголоса. Так, чтобы Титус не слышал.

Но не она. Так задумано.

Он звонил, я уверена, и звонит прямо сейчас.

Господи… мобильник!

Но телефон у Розы, отобрала.

И неодолимая внутренняя убежденность: именно сейчас Титус набирает номер ее мобильного телефона.

А когда услышишь чужой голос, все и выяснится. И если не сможешь со мной связаться… то поймешь, что поздно… слишком поздно… но ведь ты знаешь, что мы любим друг друга и что мы должны быть вместе… пока смерть не разлучит нас… а если ты умрешь, то я тоже…

Как же она будет жить, если Титуса не станет? Он для нее всё.

Откинулась на спину, зарыдала в голос, завыла.

Слезы стекали по щекам, кушам, по шее.

Пока не иссякли.

Пока не затихла, не погрузилась в беспамятство.

И на грани сна и яви она увидела Титуса; он поднимался по широкой золотой лестнице, обернутый в ткань, совсем как Иисус в детской Библии, которую она любила рассматривать в воскресной школе. Ингрид кричала его имя, ползла за ним, оскальзываясь, будто на льду.

Подожди, это я, подожди, почему ты меня не видишь?..

Но он не оглянулся, продолжал восхождение, волосы развевались по ветру, длинные, вьющиеся, сияющие каштановые волосы; одеяние его трепетало, надувалось парусом.

Лестница оканчивалась массивной дверью с железными запорами.

И раздалось пение, и открыл он врата жемчужные[21].

Ингрид вновь была ребенком, вновь очутилась в приходском классе. Сидела на скамье, серой, отполированной многими поколениями – с начала времен. На узкой полке перед скамьей лежала книга псалмов, толстая, не ухватишь.

И вдруг псалмовник пополз. Они видели, как двигается книга, – они с мамой. Мамин рот вдруг обратился в клюв, глаза распахнулись, глубокие, как кратеры. Книга все ползла и ползла. Летит вниз. Стук – и полная тишина.