Чуковский - Ирина Лукьянова

Сдавленное племя

Самуил Лурье в своем предисловии к переписке Чуковского с дочерью писал, что К. И. «в последней трети жизни… при помощи преданного секретаря тщательно, усердно, с душой и талантом, со вкусом вытравлял из сочинений первой трети несоветские слова – вставлял советские, – и выпрямлял прежние мысли – перековывал, так сказать, крючки на гвозди. (Наиболее потрясающий памятник этого нечеловеческого труда – „Мастерство Некрасова“: незабываемо яркие давнишние догадки сделались невидимы в „свете работ товарища И. В. Сталина по вопросам языкознания“ – текст матовый, как потолок палаты в клинике ЦК КПСС.)».

А вот что пишет Юлиан Оксман про тот же «потрясающий памятник нечеловеческого труда» – по горячим следам, едва книга только вышла: «Имел неосторожность принести Вашу книгу на скучное заседание Ученого совета – книга пошла по рукам, все ахали, охали, листали, перелистывали и умоляли меня хоть на денек, хоть на ночь, хоть на несколько часов позволить им почитать книгу о „Мастерстве Некрасова“… Вопросы именно „мастерства“ сейчас всех так кровно интересуют, что, конечно, в ближайшие недели Вы станете самым читаемым литературоведом не только в столицах, но и во всей нашей стране. Вы дали не только очень нужную книгу, не только блестяще сделанную книгу, но и первую научную монографию о Некрасове. И сделали это на самом высоком теоретическом уровне, недоступном, конечно, никому из наших современников (я имею в виду литературоведов). Значит ли это, что все в вашей книжке одинаково хорошо, что в ней нет ошибочных утверждений и спорных заключений? Конечно, нет! Но обобщений такого масштаба и такой глубины у нас в области поэтики Некрасова не было, а самые методы изучения поэтического мастерства, выношенные Вами и демонстрируемые с таким блеском и такою силою в Вашей книге, открывают широчайшие перспективы для десятков исследователей предшественников Некрасова, для сотен работников в области изучения советской литературы».

Сейчас ровные, выдержанные строчки «Мастерства Некрасова» кажутся чуть ли не бесстрастными («потолок палаты в клинике ЦК КПСС»); сейчас мы невольно спотыкаемся на всяком упоминании социализма-коммунизма. А сколько еще цитат-марочек, вставленных ради прохождения цензуры, Чуковский потом исключил, сколько насиловали его книгу редакторы, пытаясь заставить вольные строки стоять по стойке смирно… Почему же эту подневольную, скучную книгу, которую сам он так не любил, выхватывали друг у друга, брали почитать на ночь?

Некоторый ключ к «Мастерству Некрасова» мы находим в статье Чуковского «От дилетантизма к науке», посвященной самому далекому от злобы дня вопросу – некрасовской текстологии. Статья вышла позже «Мастерства», в 1954 году, но крепко связана с книгой. Оксман и эту статью очень хвалил в письме: «Читается всеми филологами – и старыми и молодыми – как давно уже ничто в этом роде не читалось». Юлиан Григорьевич особенно подчеркивает ценность «важных наблюдений над спецификой журнальных текстов Некрасова, как политического поэта, приспособлявшего свою работу к условиям легальной печати».

Все они – писатели, поэты, критики, литературоведы, объединенные качествами, которые трудно обозначить одним словом (принадлежность к культурной традиции, опыт свободной речи, талант, несовместимость с казенной советской стилистикой?), в этом были большие мастера: нутром, шестым чувством угадывали всякую несвободу, всякое насилие над текстом, мучения самоцензуры, вынужденные купюры, тупой редакторский карандаш, приспособление к условиям. «В точно таких условиях, как лирика Некрасова, была в пору 50—80-х гг. лирика любого политического поэта, приспособлявшего свои рукописные тексты к нормам легальной печати. Да и не только лирика!» – пишет Оксман, и совершенно ясно, что он имеет в виду.

И ясно, что имел в виду Чуковский, который писал о вариантах стихотворения Некрасова, посвященного Белинскому: "Во втором варианте вина с этого поколения как бы снималась и сильнее подчеркивалось, что виноват тот жестокий режим, который душил в нем все живое и доброе. Поколение было названо сдавленным. Несомненно, этот эпитет более отвечал исторической правде, так как имя великого критика замалчивалось по распоряжению властей. Но впоследствии Некрасов вполне осознал, что все же правительственный гнет не снимает вины с поколения Дружининых, Галаховых, Кавелиных, Боткиных, все более забывавших заветы Белинского.

Отсюда третий эпитет: «сдержанное племя». И хотя мне эпитет «сдавленное племя» кажется более метким, мое мнение не имеет здесь ни малейшей цены, и я обязан исполнить отчетливо выраженную волю поэта".

И еще: "Некрасов и сам говорил об одной из своих поэм: «Кончивши, начну ее портить; может быть, и пройдет, если вставить несколько верноподданнических стихов…» И о другой: "Думаю, что в таком испакощенном виде (какой он придал законченному тексту поэмы, чтобы сделать его наиболее «легальным». – К. Ч.) цензура к ней придраться не могла бы", то есть сам указывал, что беловые рукописи этих поэм, искаженных им под давлением цензуры, не выражают его авторской воли и что, значит, те рукописи, которые непосредственно предшествуют им, выражают эту волю гораздо полнее, точнее и правильнее – поскольку дело касается политического их содержания".

То-то и читались эти серьезные литературоведческие статьи, как актуальнейшие политические памфлеты, то-то и производили они впечатление рвущихся бомб, что все нужное в них было сказано прямым текстом, хотя и отнесено на столетие назад:

Переносится действие в Пизу —И спасен многотомный роман.

Это Чуковский цитирует Некрасова в главе «Мастерства», которая так и называется: «Эзопова речь». Среди приемов эзоповой речи фигурирует и такой: «Пятый прием эзоповой речи заключался в том, что сатире, направленной против современных порядков, придавалась внешняя форма сатиры, обличавшей порядки далекого прошлого».

Нет, конечно, «Мастерство Некрасова» – никакая не политическая сатира, а серьезное литературоведческое исследование, однако характеристика эпохи, в которую создавалась эта книга, в ней приводится самая яркая:

«Началось „мрачное семилетие“ доносов, арестов и ссылок. „Террор внутри, – записал современник, отнюдь не принадлежавший к оппозиционному лагерю, – преследование печати, усиление полиции, подозрительность, репрессивные меры… На сцену выступает Бутурлин с ненавистью к слову, мысли и свободе, проповедью безграничного послушания и молчания… Доносы развиваются до сумасшествия“. То, что еще месяц назад беспрепятственно разрешалось цензурой, теперь было объявлено преступной крамолой, направленной к потрясению основ государства. В официальном языке того времени – в языке доносов и казенных реляций – зазвучало слово „коммунист“, которое применялось огулом ко всякому, кого подозревали в недовольстве властями».