На обратном пути - Эрих Мария Ремарк

– А Герхард Поль? – продолжаю я.

– Не смог приехать. Фасбендер и Фрич тоже. Без работы. Денег нет даже на еду. Они бы с удовольствием приехали, старичье.

Тем временем зал заполнился наполовину. Мы здороваемся еще со многими из нашей роты, но, странно, нужное настроение никак не приходит. А ведь мы несколько недель предвкушали эту встречу, надеялись, что она избавит нас от какой-то угнетенности, неуверенности, недоразумений. То ли это профессия вбивает клинья, то ли штатское платье, кое-где разбавленное военной формой, а может, семья, социальное положение, но настоящего, прежнего братства уже нет.

Все поменялось местами. Вот Боссе, наш ротный козел отпущения, над которым все время подтрунивали, потому что он постоянно откалывал дурацкие штуки; там он был грязный, жалкий, сколько раз мы его обливали из шланга. А сейчас в шикарном костюме из гребенной шерсти, в гамашах, с жемчужиной на галстуке, состоятельный человек, позволяющий себе разглагольствовать. А Адольф Бетке, который на фронте стоял настолько выше Боссе, что тот бывал счастлив, если он ему хоть слово молвит, на этом фоне вдруг стал маленьким бедным сапожником и владельцем небольшого приусадебного хозяйства. Людвиг одет в тесноватый, поношенный школьный костюм со съехавшим набок мальчишеским вязаным галстуком, а его бывший денщик, опять поставив на широкую ногу свой гешефт с унитазами – у него отличное место на главной торговой улице, – высокомерно хлопает Брайера по плечу. У Валентина из-под драного расстегнутого мундира проглядывает старый бело-голубой свитер, делая его похожим на бродягу, а ведь какой был солдат! Зато Леддерхозе, хромой пес, курит английские сигареты и чванится в своей черной блестящей шляпе и ярко-желтом резиновом плаще. Все пошло кувырком. Но это бы еще ничего. Изменился даже тон, что тоже связано с одеждой. Те, кто раньше и рот разинуть не смел, чуть не поучают остальных. От тех, кто в добротных костюмах, попахивает какой-то снисходительностью; те, кто в плохих, в основном помалкивают. Старший учитель, бывший унтер-офицером, причем плохим, покровительственно расспрашивает Карла и Людвига про экзамены. Людвигу бы за это выплеснуть ему пиво за шиворот. Слава богу, Карл сквозь зубы отвечает ему про школу, экзамены и все такое, принимаясь расписывать гешефт и торговлю.

От этих разговоров мне становится совсем тошно. Вообще не надо было встречаться, сохранились бы хоть воспоминания. Я пытаюсь представить себе, что все эти люди опять в грязной форме, а заведение Конерсмана – столовая за линией фронта, но у меня не получается. Реальность пересиливает. Чуждое оказывается крепче. Общее уже не довлеет, распалось на частные интересы. Иногда вроде что-то просвечивает из времени, когда все мы носили одно и то же, но нечетко, размыто. Это по-прежнему наши товарищи и все-таки уже нет, поэтому так грустно. В войну все полетело к чертям, но в братство мы верили. А теперь понимаем: то, что не удалось смерти, сумела жизнь – она нас разлучила.

Но мы не хотим в это верить. Мы сидим за одним столом – Людвиг, Альберт, Карл, Адольф, Вилли, Валентин. Настроение подавленное.

– Хоть мы останемся вместе, – говорит Альберт, осматривая зал.

Мы киваем и соединяем руки, а в другом углу уже сбиваются в кучку хорошие костюмы. Этот новый порядок мы принимать не собираемся. Мы намерены жить тем, от чего другие отмахнулись.

– Давай, Адольф, ты тоже, – говорю я Бетке.

Он впервые за долгое время улыбается и кладет свою клешню на наши руки.

Еще какое-то время мы сидим вместе. Адольф Бетке довольно скоро уходит. Он неважно выглядит. Я даю себе слово навестить его в ближайшие дни.

Подошедший официант шепчет что-то Тьядену. Тот отмахивается:

– Дамам здесь делать нечего.

Мы удивленно поднимаем глаза, Тьяден польщенно улыбается. Официант возвращается, а за ним энергично шагает крепкая девушка. Тьяден теряется. Мы ухмыляемся, но Тьяден уже взял себя в руки. Он делает широкий жест и говорит:

– Моя невеста.

Тем самым он считает свою миссию исполненной. Вилли представляет нас дальше, начиная с Людвига и заканчивая собой, затем приглашает девушку присесть. Та садится. Вилли подсаживается к ней и кладет руку на спинку ее стула.

– Ведь у вашего отца известная лошадиная бойня на Новом валу? – заводит он светский разговор.

Девушка кивает. Вилли пододвигается поближе. Тьядена это совершенно не волнует. Он попивает пивко. От остроумных, настойчивых разговоров Хомайера девушка скоро начинает таять.

– Я давно хотела с вами познакомиться, – говорит она. – Птенчик так много о вас рассказывал, но сколько я ни просила его привести вас в гости, он все никак.

– Что? – Вилли бросает на Тьядена испепеляющий взгляд. – В гости? Да мы с удовольствием, честное слово, с огромнейшим удовольствием. Этот негодяй ведь ничего не говорил.

Тьяден слегка нервничает. Тут вступает Козоле:

– Так, значит, птенчик много о нас рассказывал? И что же он такое рассказывал?

– Мария, зайка, нам пора, – поднимаясь из-за стола, говорит Тьяден.

Козоле силком усаживает его обратно на стул.

– Посиди, птенчик. Так что же он рассказывал, барышня?

Мария – святая простота – кокетливо смотрит на Вилли.

– Вы господин Хомайер? – Вилли раскланивается перед бойней. – Так это вас он спас, – щебечет она, а Тьяден извивается на стуле, будто уселся на муравейник. – Неужели не помните?

Вилли хватается за голову.

– У меня потом была контузия, это страшно влияет на память. Многое, к сожалению, забылось.

– Спас? – затаив дыхание, спрашивает Козоле.

– Зайка, я пошел, ты со мной? – не унимается Тьяден.

Козоле крепко держит его.

– Он такой скромный, – хихикает Мария, сияя от счастья. – А ведь он тогда убил трех негров, которые чуть было не зарубили господина Хомайера топорами. Одного прикончил кулаком…

– Кулаком, – глухо повторяет Козоле.

– А остальных их собственными топорами. А потом еще тащил вас на себе. – Мария смотрит на Вилли, на его метр девяносто, и энергично кивает суженому. – Ведь можно же сказать, птенчик, какой подвиг ты совершил.

– Конечно, – соглашается Козоле, – почему бы и не сказать.

Вилли останавливает задумчивый взгляд на Марии и говорит:

– Да, он прекрасный человек. – И потом Тьядену: – Выйдем-ка на минутку.

Тьяден неохотно поднимается. Но в голосе Вилли не слышно гнева. Через несколько минут они возвращаются, держась за руки. Вилли наклоняется к Марии:

– Значит, договорились, завтра вечером я к вам загляну. Нужно же отблагодарить за спасение от негров. Но один раз я тоже спас вашего нареченного.

– Вот как? – изумляется Мария.

– Может, он вам сам потом расскажет, – усмехается Вилли.

Тьяден с облегчением отчаливает вместе с невестой.

– Дело в том, что у них завтра забой, – говорит нам Вилли.

Но его никто не слушает. Мы слишком долго сдерживались и теперь ржем, как табун голодных мустангов. Козоле так трясется, что его чуть не выворачивает. Вилли не сразу удается поведать, на каких условиях с Тьяденом заключена сделка на поставку конской колбасы.

– Он у меня на крючке, – ухмыляется он.

V

После обеда я сидел дома и пытался чем-нибудь заняться. Но из этого ничего не вышло, и уже час я опять бесцельно слоняюсь по улицам. Прохожу мимо «Голландского подворья». Это уже третье заведение, открывшееся за последние три недели. Пестрые вывески повыскакивали между домами как грибы. «Голландское подворье» больше и приличней остальных.

Перед освещенной стеклянной дверью стоит швейцар, похожий то ли на гусарского полковника, то ли на епископа, коренастый мужлан с позолоченным посохом. Я присматриваюсь к нему, и вдруг вся важность с него слетает, он тычет мне своей палкой в живот и широко улыбается:

– Салют, Эрнст, старое пугало! Коман са ва, как говорит француз.

Это унтер-офицер Антон Демут, наш бывший повар.

Я по всей форме отдаю ему честь, потому что на фронте нам уши прожужжали, что честь причитается форме, а не ее обладателю. А эта невероятная форма – что-то потрясающее, стоит как минимум того, чтобы приложить руку к фуражке.

– Здорово, Антон, – смеюсь я. – Скажи, чтоб не болтать попусту, у тебя найдется чего-нибудь пожевать?

– Будь здоров, – кивает он, – Франц Эльстерман тоже в этой рыгаловке. Поваром!

– Когда заглянуть? – спрашиваю я, поскольку этого факта достаточно, чтобы понять что к чему. Во Франции у Эльстермана и Демута реквизиция была поставлена на широкую ногу.

– Сегодня ночью, после часа, – подмигивает Антон, – нам один инспектор из интендантства отвалил дюжину гусей, контрабандных. Можешь не сомневаться, Франц парочку сперва ампутирует! Кто скажет, что у гусей не бывает войн и что они тоже не могут потерять ногу?

– Никто не скажет, – соглашаюсь я и спрашиваю: – А как здесь идут дела?

– Что ни вечер, яблоку негде упасть. Хочешь заглянуть?