Смерть отца - Наоми Френкель

– Мой отец очень любит эту музыку. Под эти звуки он танцевал с мамой. Иногда, когда его охватывает тоска по ушедшей жизни, он садится к фортепьяно и наигрывает эти мелодии.

– А-а, – сердито роняет Эмиль, – твой отец и опять твой отец.

– Пошли, – говорит Эдит, словно внезапно очнувшись от сна.

Эмиль набрасывает ей на плечи светлую шубку. Свет хрустальной люстры рождает искры в ее золотых волосах.

«Да, она красива, – размышляет Эмиль, и в душе его щемит, – эта женщина просто невероятно красива». Печаль, смешанная с гневом, атакует его душу: все, что связано с этой женщиной, сложно и тяжело. Он чувствует во многих взглядах, провожающих Эдит, удивление. На миг у него возникает мысль оставить все и сосредоточиться только на этой красивой женщине. «Человек живет только один раз, а жизнь с ней будет сплошным наслаждением».

– В этом столкновении все дело, я тебе говорю, – слышит Эмиль у выхода из кафе разговор двух полицейских. Он останавливается.

– Что за столкновение? – спрашивает он полицейского.

– Недалеко отсюда, господин. На улице Фридриха Великого. Нацисты устроили заваруху. Один убитый и много раненых.

– А-а, – говорит Эмиль равнодушным голосом, – такие столкновения теперь случаются каждый день, – и предлагает Эдит взять его под руку.

Они проходят через Бранденбургские ворота, идут по красивой широкой улице, ведущей к высокой колонне Победы. Идут молча. Эмиль крепко сжимает ее руку. Эдит с испугом ощущает, что снова рушится преграда, которую она с таким трудом создала между собой и Эмилем, и к ней возвращается знакомая ей слабость, когда она сдается страсти, и сама с собой не в ладу. Они входят в большой городской парк. Эдит просит посидеть на скамье между деревьями.

– Тебе не будет холодно? – с беспокойством спрашивает Эмиль.

– Нет, нет, сегодня теплая ночь.

– Пойдем к озеру, – Эмиль кладет руку на ее плечи и притягивает к себе.

Около озера темень. Ветер закручивает волны. Деревья опустили ветви в воду. Когда ветер ударяет по волнам, взбивается белая пена и рассыпается в брызги на водной поверхности и кажется, что неожиданно в темных волнах раскрываются тысячи маленьких глаз. Иногда слышен шорох крыльев ночной птицы.

И, как одинокий птичий крик, звучит вопрос Эдит:

– Эмиль, ты нацист? – она освобождается из его рук и приглаживает свои волосы.

– Да! – говорит Эмиль, злясь, что именно в этот момент она задет ему этот вопрос.

– Как это, Эмиль?

– Что значит, как это? Я верю в Гитлера. И что плохого в вере человека?

– Вера человека – это его честь, – слышен голос Эдит, – но что происходит между нами?

– Большая любовь, Эдит, – смягчает Эмиль голос и пытается притянуть ее к себе. – Поверь мне, – продолжает он в отчаянии, – я люблю тебя настоящей любовью, и нет между моей любовью к тебе и верой в нацистскую идею ничего общего.

– Не может быть такого, Эмиль. Пойми, я еврейка! – последние слова она выкрикивает. Впервые в своей жизни она говорит откровенно: я еврейка.

– Ну и что в этом такого, Эдит? Ты полагаешь, что все глупости в газете Штрайхера – это правда? Это ведь лишь тупая пропаганда, чтобы уловить простонародье. Гитлер придет к власти и отменит эти глупости.

– А ты, Эмиль… Ты не участвуешь в этом разнузданном антисемитизме?

– Как ты можешь, дорогая Эдит, даже подумать об этом? Ты что, считаешь меня ограниченным солдафоном?

– Нет. Но…

– Но твой отец и твой дед, они – да. Видят во мне германского ландскнехта, не так ли, Эдит? Скажи мне правду, Эдит. Я не во вкусе их клуба.

– Эмиль, отстань, успокойся. Ты их ненавидишь. Ты ненавидишь мой дом, потому что это еврейский дом. Ты даже не хотел фотографироваться с евреями. В этом вся правда, и не старайся от этого увернуться.

– Нет! – Ударяет кулаком Эмиль по скамье. – Это неправда! Не приписывай мне то, что вовсе не мое. Я ненавижу ваш дом не потому, что вы евреи, а потому что высокомерие твоего отца унижает меня. Отец твой презирает меня. Почему?

– Как это он презирает тебя, Эмиль. Отец вообще никого не презирает. Но я полагаю, что и он подозревает, что ты нацист. А вот нацистов он действительно презирает.

– Почему? Что он понимает в национал-социалистической партии?

– Я слышала его. Он говорил, что нацистская идея это революционное варварство…

– Чепуха, Эдит, глупости, – Эмиль явно взволнован, и, несмотря на темноту, Эдит чувствует его тяжелый взгляд. Ей кажется, взгляд этот сух и пылает злостью. – Эдит, отец твой не понимает эту идею. Только немец…

– Отец мой такой же хороший немец, как и ты.

– Отец твой – еврей.

– Ты видишь, Эмиль. Каждую минуту ты напоминаешь мне, что мы евреи.

– Эдит, не перебивай меня каждую минуту. Я тебе действительно хочу объяснить. Ничего я не имею против евреев. Поверь мне, что пока я не познакомился с тобой и не побывал у тебя дома, я не ведал о евреях ничего. Не любил их и не испытывал к ним ненависти. Для меня еврей был пустым понятием. Когда я познакомился с твоими, я понял, что есть нечто чуждое, что стоит между мной и твоей семьей. Вы отличаетесь от людей, которых я знал и знаю. Это чуждое иногда встает между мной и тобой. Не всегда я тебя понимаю. Ты отличаешься от всех женщин, которых знал до сих пор. Но я тебя люблю, Эдит, разве это не важнее всего?

– Но как ты представляешь себе нашу совместную жизнь?

– Эдит. В этом все дело. Поэтому должны это обсудить. Эдит, пойми, сейчас я не могу на тебе жениться. Сейчас дни войны. И война эта завершится победой Гитлера. И тогда придут мирные дни, Эдит, когда каждый человек сможет построить свой дом. Никто не спросит, еврейка ли ты. Этот параграф будет вычеркнут из программы. Еще немного, еще немного, Эдит, – Эмиль придвигается к ней и кладет свои тяжелые руки ей на талию. Они выделяются в очертаниях платья, как бы говоря, что он никогда от нее не отстанет. Эдит чувствует холодок от пяток до затылка. В висках стучит кровь.

– Только завершатся дни войны и борьбы.

– Эмиль, о какой борьбе ты говоришь? О какой войне? – выкрикивает Эдит, – ведь ты же офицер полиции Республики, Эмиль, ты предатель! – быстрым движением Эдит освобождается от его рук и вскакивает с места.

Эмиль тоже быстро вскакивает и тут же оказывается рядом с ней. Страх охватывает Эдит. Эмиль хватает ее за руки и заламывает их ей за спину, не хватает лишь наручников. Эдит чувствует острую боль в руках.

– Замолчи! – приказывает он ей. – И в парке этом мы не одни.

Лицо его нависает над ней. Горячее его дыхание обвевает, как порыв жаркого ветра, ее лицо. Глаза его близки к ее глазам, рот ко рту. Он шепчет ей какие-то короткие, оборванные фразы:

– Да, я предатель. Если существует такое понятие. Я действую во имя освобождения Германии. Это святая цель. Святая! Теперь ты знаешь все. Ты имеешь право пойти в первый же полицейский участок и заявить: офицер полиции Эмиль Рифке – подпольный нацист. Моя жизнь в твоих руках.

Эмиль мгновенно отпускает ее. Эдит чуть не падает от этого неожиданного движения. Испуганными глазами она смотрит в отдалившееся от нее лицо Эмиля.

– Иди, – говорит он. – Если пойдешь по этой улице, тотчас же придешь к полицейскому участку. Я буду здесь спокойно ждать. Идешь?

– Нет, – говорит Эдит. – Ты что, полагаешь, я не понимаю, что это всего лишь спектакль?

– Нет, Эдит, это не спектакль, – говорит со всей серьезностью Эмиль. – Я нацист в подполье.

– Почему, Эмиль? Почему ты втянулся в это дело? Хотела бы я услышать хоть какое-то объяснение.

Эдит прижимается спиной к стволу дерева. Она чувствует, что силы оставляют ее. Тонкая ее фигура сливается с темным деревом и темнотой ночи. Эмиль снова около нее. Он гладит нежно ее волосы. Эта мягкость после жесткого заламывания рук лишает ее последних остатков стойкости.

– Разве я тебе не говорил, Эдит? Я верю в Гитлера. Ты понимаешь? Из всех идей, программ и призывов, витающих в воздухе этой страны, я понимаю лишь одно – что я немец. Гитлер дал мне чувство связи между землей, по которой я ступаю, и моей кровью и тем таинством, которое связывает меня с моими предками, с моим прошлым. Гитлер это не партийная программа, он больше этого. Он вождь, в котором нуждается народ во время тяжелого кризиса. Гитлер… я чувствую его слова до мозга костей и не могу объяснить самому себе, почему это происходит. Не знаю, но ощущаю, что не слова, не лозунги, не программа партии, не они являются источником этого глубокого переживания. Эдит, я бы хотел, чтобы ты меня поняла. Когдая вижу и слышу речи Гитлера, встает в душе нечто… элементарное, ощущаемое, как сама суть моей жизни, от которой невозможно сбежать. Пойми меня, Эдит, пойми, – последние слова он выкрикивает в светящееся лицо Эдит, словно крик о помощи. – Гитлер это я, Эдит. Это корни, из которых вырастает моя душа.

Эдит смотрит с изумлением в его взволнованное лицо. Она и представить не могла, что Эмиль способен на пламенные слова, несущие в себе такие эмоции. Именно духовный отклик, которого ей всегда не хватало у Эмиля, в эти мгновения окружил неким аристократическим ореолом его образ. «Жаль, что отец не слышит его такого, стоящего сейчас передо мной. Он не такой, каким отец его себе представляет, не такой!